Герман Кох - Звезда Одессы
Я снова промолчал, довольный тем, что не закончил свою мысль. Макс выудил из нагрудного кармана пачку «Мальборо» и закурил. Не предложив мне сигарету, он убрал пачку обратно.
— Я и о своей собственной дочери иногда такое думаю, — сказал он. — Думаю, есть процессы, в которых родители просто не хотят участвовать, и поэтому природа устроила так, что этого и не надо. Мне приятно видеть, как Шерон растет, но одновременно я рад, что меня не будет, когда она начнет стареть.
Макс подтянул кверху рукав спортивного свитера и посмотрел на свои водолазные часы, потом помахал официантке.
— Тебе нужна небольшая перестройка дома, — сказал он. — Под видом ремонта. Хорошенько подумай, как все распланировать, чтобы жить там самому. Чтобы не оказаться с двумя кухнями, хотя тебе нужна лишь одна — ну, ты понимаешь. За такое жилье в таком районе после небольшой переделки можно назначить какую угодно сумму. Ты запросишь столько, сколько, по твоему разумению, никто не согласится заплатить, понимаешь? А пока не найдешь подходящего жильца, поселись там сам. Это разрешено, это вполне легально и всем понятно. Через несколько лет люди забудут, как все было, а у твоей жены окажется садик, где можно посадить хорошенькие цветочки. Женщинам это нравится, уж я-то знаю. Посмотрел бы ты на наш балкон: тропический лес даже сравнить с ним нельзя.
К нам подошла официантка. Макс разогнал рукой сигаретный дым, словно иначе ничего не увидел бы, потом прищурился и посмотрел на нее.
— Можем мы рассчитаться, красотка? — спросил он.
9
Это жене пришло в голову поручить «маленький ремонт» первого этажа своему брату. Сначала я возражал, но быстро сдался, согласившись с ее доводами: хотя шурин, с точки зрения членов его семьи, и был дармоедом, он, несомненно, всегда стремился «подхалтурить». В те часы, когда он не «медитировал» на диване, он расширил кухню у себя дома, что, впрочем, было совершенно не нужно, и выложил ванную оригинальной португальской керамической плиткой, намереваясь создать там, по его словам, «южную атмосферу». С португальской плиткой вышло то же самое, что и со сгоревшими у Ивонны в духовке блюдами, созданными по заграничным рецептам. В этой квартире — на темном верхнем этаже дома, стоящего на такой же темной улице в районе Амстердам-Запад, — просто невозможно забыть, что ты находишься в насквозь сволочном окружении, «по-южному» там никогда не было и не будет, даже если шурин разукрасит все стены и потолки римскими фресками и помпейскими мозаиками.
Меня пугало его присутствие на первом этаже, сопровождавшееся сверлением и стуком, а еще больше — его присутствие за нашим кухонным столом после выполненной работы: он скручивал самокрутки и дул пиво, наводя на нас тоску своим вялым философствованием, рассуждениями о важности «внутренней гармонии тела и духа» и о реинкарнации. Хуже всего было последнее. Несколько лет назад он уверовал, что уже не раз «реинкарнировался»; первую, очень тяжелую, «прошлую жизнь» он провел в Провансе, будучи Винсентом Ван Гогом, затем был французским генералом, сражавшимся при Вердене, а в последний раз — заключенным, который скончался в немецком концлагере. Жестокие гонения стали причиной его нынешнего депрессивного состояния и «темных» ощущений.
Я встречал и других людей, верящих в реинкарнацию. Главное сходство между ними заключалось в том, что в прошлом они неизменно были известными людьми. Винсент Ван Гог в течение своего провансальского периода еще только боролся за признание публики, но ведь позднее для него выстроили целый музей; то же самое можно сказать о перевоплощении в александров македонских и наполеонов, и даже заключенные в концлагерях стали «исторически знамениты», если так можно выразиться. При этом никто не становился, например, охранником в том же концлагере: очевидно, прошлая жизнь, в которой человек до смерти забивает узника дубинкой, была никому не нужна.
Вспоминаю воскресное утро, когда шурин впервые завел разговор о «прошлых жизнях»; мы сидели в ужасной блинной, и я чувствовал себя без вины виноватым за то, что он при собственных детях рассказывал о тяжелых временах в концлагере, из-за которых папа иногда становится грустным и мрачным. Я глядел на него — тупая физиономия, избалованный вид, — а он совершенно спокойно разрезал блин со шпиком. Я подумал, что если бы сам верил в «прошлые жизни», то с удовольствием вернулся бы в то время — и не важно, в какое место, в концлагерь или куда-нибудь еще, — чтобы собственноручно его отколотить. По-хорошему, в этой жизни он заслуживал трепки куда больше, чем во всех прошлых жизнях, вместе взятых.
— Нет, так я работать не могу, — сказал он, в первый раз посетив квартиру госпожи Де Билде.
Держа руки в карманах, он стоял в кухне и разглядывал мешок сухого собачьего корма, лежавший на столе. Взгляд его был печальным: возможно, он возлагал на собаку, изображенную на пакете, персональную ответственность за то, что никак не может начать ремонт. Собака, черно-коричневая, восхищенно подняла одно ухо, будто уже издалека слышала, как вкусные кусочки падают в ее миску. Невольно я подумал о фотографе, который уговорил собаку позировать с поднятым ухом, а потом подумал о Петере Брюггинке; надо бы ему перезвонить сегодня или в крайнем случае завтра.
— Все это барахло надо убрать, — хмуро ворчал шурин.
Он держал руки в карманах и едва заметно указывал затылком в сторону коридора и выходящей туда гостиной. Между тем во всей квартире так отчетливо пахло верблюдом, что уже невозможно было говорить о вони, а точнее, без человеческого присутствия, без шаркающей по дому со своим ходунком госпожи Де Билде это был уже умиротворяющий дух приюта для животных. Наш — вернее, Кристинин — план состоял в том, чтобы сначала все основательно вычистить. Но в первый понедельник после летнего отпуска наша уборщица не явилась, и в следующий понедельник — тоже.
— Может быть, она еще в отпуске, — заметила жена. — Отпуск в Марокко, как правило, длиннее, чем у нас.
Я пожал плечами.
— Все-таки это странно, — сказала она. — Фатима — очень аккуратная девушка.
— У тебя нет ее номера? — спросил я.
— Только номер мобильного, но он все время настроен на голосовую почту. Я оставила сообщение, но она не перезвонила.
— Может, ее против воли выдали замуж, — сказал я, но жена, похоже, сочла мое замечание не слишком остроумным.
Я попытался припомнить, когда она в последний раз смеялась надо мной, но ничего не приходило в голову. Должно быть, почти год назад, в тот день, когда я выносил мусорные мешки и оступился на верхней ступеньке, так что жена нашла меня внизу, у входа, лежащим среди разорвавшихся мешков, очистков и вонючих упаковок из-под мясных продуктов. Она даже не спросила, ушибся я или нет, лишь разразилась безудержным смехом с подвываниями, а потом пошла в кухню за посудным полотенцем, чтобы вытереть слезы, катившиеся по щекам.
— Милый мой… прости, пожалуйста, — выдавила она через некоторое время. — Видел бы ты себя!
Фатима… Я редко бывал дома, когда она с пылесосом и шваброй входила в коридор; с уборщицами всегда было так, существовала некая закономерность — они неизменно находятся там, куда нужно тебе: приспичит в туалет — и ровно в это же время они берут в оборот унитаз; захочешь выпить стакан воды в кухне — выясняется, что пол только что намазали средством для мытья плитки, которое высыхает мучительно долго; оставаться на одном и том же месте тоже было бессмысленно, потому что шум пылесоса, само собой, перемещался в твою сторону, и, прежде чем ты это понимал, приходилось поджимать ноги («Разрешите вам помешать?») или отодвигать свой стул. Нет, единственной эффективной мерой предосторожности против уборщиц было ваше полное отсутствие в тот момент, когда они начинали мыть и пылесосить; с другой стороны, должен же был кто-нибудь оставаться дома, потому что иначе они ленились и делали долгие перерывы на бесчисленные чашечки кофе и сигареты.
Мне вспомнилось то утро, когда Фатима наткнулась на меня, стоявшего на кухне в одних трусах. Вскоре после этого я снова забрался под одеяло и слушал доносившиеся снизу звуки: включили пылесос, ведра воды выливают в унитаз… Некоторое время спустя звуки стали нерешительно приближаться: сначала пылесос зашумел на лестнице, ведущей наверх, потом я услышал, как в ванной переставляют бутылочки и флаконы.
— Господин Морман?..
До меня не сразу дошло, что она просунула голову в дверь спальни; мои глаза были закрыты, но ее шелестящий голос явно раздавался внутри комнаты, а не снаружи.
— Господин Морман, вы спите?
Четыре секунды я, весь в поту, сомневался, — что, если я не сплю и она захочет войти с пылесосом? — но потом открыл глаза; действительно, в дверях виднелась только голова, длинные черные кудри доходили почти до дверной ручки.
