Юлий Крелин - Переливание сил
— Зачем же вы мне говорите, что язва, когда это рак?
— Да что вы! Какой рак! Язва у вас. И что за снимки, откуда они у вас?
— Я зашел в ординаторскую, там никого нет, и взял.
— Зачем?
— Я хочу знать: рак у меня или нет?
— Зачем? Мы же вам сказали, что не рак. А потом, вы же не понимаете в снимках. Кем вы работаете?
— Неважно. Не медик. Но понимаю. Я инженер.
— И в ординаторскую нельзя входить. Там есть тайны чужих вам людей. Там наши тайны.
— Вы от меня скрываете. Покажите мне историю болезни.
— Нельзя. Сегодня мы вам покажем, у которого нет рака, а завтра будет просить тот, у которого есть. Нельзя.
— Вот и у меня есть.
— Покажите снимок. Где вы видите рак?
Больной подходит к столу и чертит что-то на бумажке.
— Вот. Я смотрел в книжке. Схематически контуры желудка должны быть такими. Да?
— Ну такими.
— Дали мне барий. Значит, контуры должны быть видны. Да?
— Так.
— А вот мой снимок. Моя фамилия, да?
— Да.
— Контуры здесь совсем другие. Значит, остальная часть заполнена опухолью. Я прочел в книге.
— Но у вас же нет двух третей желудка! У вас не могут быть контуры обычного желудка. Типичная картина резецированного желудка.
Больной задумался. Наверное, ему это в голову не приходило. Он думал другими категориями.
Михаил Николаевич положил ему руку на плечо и сказал:
— Знаете, один поэт как-то написал: «Не то, что сложной их натуры никак не мог понять монах, здесь пели две клавиатуры на двух различных языках». Я вас просто не понимаю. Зачем вам все это надо знать?
— Ну покажите мне историю болезни. Я должен знать.
— Зачем?! У вас болезнь была не похожа на рак. Вы же читали. И зачем вы так хотите узнать? Я бы никогда не старался узнать, даже если бы у меня был, если бы я подозревал у себя рак. Наоборот, я давал бы возможность себя обманывать. Зачем мне это знать? Зачем! Неумолимая природа, которая всех нас обрекла на смерть, охранила нас от знания момента своей смерти. Общество, лишь как высшую меру наказания, объявляет срок и приблизительный момент наступления этого мгновения. При самом тяжелом грехе против этого общества или его членов. Зачем вам это надо? Вам и еще многим таким же, как вы, стремящимся к этому странному, убийственному знанию?
Михаил Николаевич сказал большую речь с необычной горячностью. Михаил Николаевич здесь, в своем кабинете, оказывается, не был похож на Михаила Николаевича в палате. Куда девались дежурные шуточки, ничего не значащая улыбочка? Все не то.
Но вся эта речь, волнение разбились, как комары о крыло какого-нибудь могучего авиалайнера.
— А я хочу!
— Вы что, верующий человек, которому надо обязательно исповедоваться, причаститься? Вы верите в загробную жизнь?
— Нет. Но я хочу знать!..
— Я даю вам честное слово — рака нет у вас. Я вам сейчас дам историю болезни, но вы ведь все равно не поверите. Я ж вижу. У вас что, есть в жизни дело какое-то, которое может быть и должно быть завершено? Которое необходимо завершить, дело жизни? Почему вы так хотите знать?! — Они оба уже крайне измучены разговором, но Михаил Николаевич не унимается: — Помните «Смерть Ивана Ильича»? Ему даже вера в бога не помогла. Он был в ужасе перед смертью. Поэтому мы не говорим никому. Но у вас-то все хорошо. Я вам сейчас покажу историю болезни, если вы никому не расскажете про это.
— Никому. Но я хочу знать.
— Подождите около ординаторской. Сейчас мы выйдем.
Больной вышел. Михаил Николаевич вытер платком лоб, закурил и сел на диван рядом с Александром Григорьевичем.
— Вот дела. Он, как снайпер, бил, этот больной. Сейчас он зациклился, все равно не поверит. Да не скажу, чтоб и я удачно выступал. Откуда ему знать, что я не ему это говорил?
Они вышли из кабинета и вместе с больным зашли в ординаторскую. Михаил Николаевич вытащил из стола историю болезни и отдал больному. Тот просмотрел ее всю, прочел внимательно анализ микроскопического исследования отрезанного желудка, вздохнул:
— Может, у вас есть еще одна история болезни. А это дубль для больных.
— Я и говорил, что вы не поверите. Неужели вы думаете, что у нас есть время писать еще и дубли? У вас все хорошо, но объясните мне, пожалуйста, зачем вам так надо знать? Мне это очень важно понять. Зачем?
— Да просто так! Ни за чем. Знать хочу.
— Ну а если бы рак оказался, что бы вы делали?
— Ничего. Знал бы.
— Вам что, завещание, может, надо написать?
— Нет.
— Тогда не понимаю. А я вот не хочу знать! Ну ладно, разбирайтесь с Александром Григорьевичем, а я пойду. Раздевалка, конечно, уже закрыта, я остался без пальто. Попрошу «Скорую», они меня до такси подкинут, а завтра в куртке приеду. Как думаешь, довезет меня «Скорая», возьмут?
— Конечно.
— Красиво будет: прямо из машины с крестом в машину с шашечками.
Ушел.
Не правда ли, ненормально: Александр Григорьевич за весь этот разговор ни разу не вставил ни одного слова, не подал реплики, ни разу не включился в разговор. Он смотрел в окно. Он листал какую-то книгу. Он вставал. Он садился. Это было, наверное, неправильное поведение, потому что больной мог подумать: «Александр Григорьевич не может врать, потому себя так и ведет».
В углу дивана думающим и некрасивым грифом сидел Александр Григорьевич и смотрел непонятным глазом вслед шефу и странным глазом — на больного.
— Идите. Мы вам сказали все. Идите.
А до этого разговора был разговор другой.
Когда они кончили операцию, Михаил Николаевич завел в кабинет Александра Григорьевича, запер дверь и начал:
— Саша, у меня в течение последнего месяца сильные боли в животе.
Александр Григорьевич открыл было рот, но Михаил Николаевич его остановил:
— Ты подожди. Послушай сначала. Боли носят характер редких приступов. Точной локализации они не дают. Временами вздувается живот. Бывает асимметричен.
— Куда вы клоните?
— Туда и клоню. Ты подожди. Сейчас признаки хронической непроходимости толстой кишки. Там какое-то препятствие.
— По полочкам раскладываешь?
— Вот именно. Давай вместе раскладывать. Это не колит. Какое может быть препятствие? При ощупывании ничего мне обнаружить не удалось. Опухоли я не прощупываю. Но самого себя, знаешь, как щупать!
— Можно сделать рентген толстого кишечника.
— Можно. Но зачем? Слушай дальше... Ты меня пощупай. Мне можешь ничего не говорить. Нащупаешь так нащупаешь. Что операция нужна — это и без рентгена ясно.
— Как без рентгена операция! А если все-таки колит?
— Я ведь не первый день наблюдаю за собой. И понимаю не хуже тебя.
— Так вы же не господь бог — можете и ошибиться!
— Могу. Но я много думал и все время наблюдаю. Я тебя прошу, не раздражай меня. И без тебя тошно. Пощупай.
— Только вы понимаете, в какое положение меня ставите?
— Понимаю. Можешь же ты товарищу и начальнику оказать снисхождение!
Михаил Николаевич, наверное, понимал, что ставит своего коллегу в тяжелое положение, и, по-видимому, сам маялся этим. В тяжелое положение. Не официально, а по существу. Он всю тяжесть ситуации сваливал на товарища. Но может ли правильно думать человек, когда он умирает? А Михаил Николаевич понимал, во всяком случае он сейчас так понимал, что пришло его время. Он играл с собой в последнюю игру и, наверное, не очень праведно затягивал в эту игру и товарища. Но товарища он затягивал только в игру.
— Я все понимаю. Возьми этот крест на себя. Слушай дальше. Если ты сочтешь достаточно необходимым рентген — делай. Я согласен. Но если ты опухоль увидишь на рентгене — очень трудно меня обманывать. А я не хочу точно знать, что у меня. Я не хочу сжигать свои корабли сам. Это будешь делать ты. А я все время должен иметь возможность думать, что в бухте стоят мои корабли. Понял, Саша?..
— Ну хорошо, хорошо. Но ведь если я сделаю рентген, вы можете ничего не знать, что там.
— Но я буду хотеть посмотреть снимок сам — я же живой еще, черт возьми!
— Простите.
— Ты должен лишить меня возможности узнавания. Только рассуждения. Ты не понял еще, о какой услуге я прошу.
— Простите.
— Ты сделаешь мне операцию. Если можно удалить — удалишь. Если нельзя, сам знаешь — сделаешь свищ наружу. Если отрежешь и сошьешь, для страховки все равно наложишь свищ наружу.
— Так если хорошо сошьется, зачем свищ?
— Ты опять не понял. Мне все время нужен запасной выход для рассуждений. Ты меня бессмысленно терзаешь.
— Простите.
— Если ты не удалишь — свищ обязателен. Если удалишь — возможность свища дает мне, в свою очередь, возможность думать, что свищ временный. Да помоги же мне обманывать себя!
— Но ведь если будет все в порядке, вы ж не поверите.
— И пусть. Пусть не поверю, если все в порядке. Хуже, если я точно буду знать, что плохо. И операция будет неофициальная. Хуже, чем мертвая душа. Не писать никакой истории болезни. Не записывать операцию в операционный журнал. Она не войдет ни в какую статистику. Все запишете только в случае смерти. Если я живой — нет операции, только свищ.
