Андрей Рубанов - Йод
Поднял воротник, устроился на холодном камне.
Мегаломану нелегко в семейной жизни. Мегаломану вообще нелегко. В тоталитарных обществах мегаломания поощряется, из каждого мальчика растят великого героя, из каждой девочки – верную подругу великого героя. Но в демократиях, где каждый живет для себя и частная жизнь объявлена приоритетом, мегаломаны не находят выхода своей энергии, страдают и превращаются в психопатов и бомбистов. Допустим, я – типичный тоталитарный мегаломан, вынужденный приспосабливаться к демократической скуке.
В юности мегаломан не имеет проблем. Он ведет себя так, словно весь мир – его вотчина. Молодые мегаломаны – очень страстные мужчины, и женщины дают им с удовольствием. После соития, в минуту интимной откровенности, мегаломан делится с женщиной своими планами, и женщина опять дает ему, теперь уже из уважения к его решительности и фантазии. Далее мегаломан женится, выбирая себе либо самую яркую женщину, либо покорную и тихую скромницу. Середины не бывает. И яркие, и покорные вприпрыжку бегут замуж за мегаломана – еще бы, ведь он обещает им весь мир! Он обещает с чистой душой, он с детства полагает вселенную личной собственностью и ждет только одного – момента, когда можно будет оформить права владения.
Мегаломан сразу, в первые же месяцы совместной жизни, резко поднимает самооценку своей подруги, и это лучшее время их семейной истории. Оба убеждены в том, что им предначертано великое. Они становятся снисходительны к людям и меняют круг общения. Оба необычно одеваются и ведут себя экстравагантно. Она его ревнует, а он не способен ревновать: зачем, если он и есть самый лучший и первый? Менять его – великолепного – на заведомо более вялого и скучного самца? Глупо, дико, так не бывает.
Если жена – скромница, она полностью посвящает себя обслуживанию мужа и делает ошибку: муж понемногу начинает относиться к ней, как к мебели. Скромница переходит в статус бытовой рабыни и звонит маме, когда ее любимого Васю показывают по телевизору. В других случаях она переписывает его рукописи, как Софья Андреевна для Льва Николаевича.
Мегаломан очень быстр и добивается решительного успеха еще до того, как ему исполняется тридцать. Далее следует неизбежная катастрофа: получив мир в собственность, мегаломан не знает, что с ним делать, и сходит с ума: либо сразу, либо постепенно. Все его достоинства оборачиваются недостатками. Целеустремленность – жестокостью, решительность – грубостью. Как эгоцентрик, он во всем винит только себя и мучается, а про жену забывает. Она никак не может облегчить его страдания, ибо его жена – всего лишь его жена, она ни при чем.
Беда в том, что любовь, отношения, чувства не сильно интересуют мегаломана: он слишком занят сложными переговорами со вселенной, которая то ли принадлежит ему, то ли нет. Он уважает, ценит и жалеет жену, а себя презирает; это важный момент, и не всякая подруга способна понять несчастного.
Она часто обвиняет его в черствости, но это ошибка. Мегаломан очень чувствителен, но скрытен, его самообла2 дание велико, он все чувствует, однако не показывает виду.
Потом мегаломан погибает. В тридцать, в сорок или чуть позже. Мир, принадлежащий ему по праву, у него либо крадут, либо силой отбирают более продвинутые мегаломаны – в других случаях он сам отдает его. Швыряет в толпу: нате. Он может погибнуть физически либо духовно, переродившись в нечто другое. При этом жена, если она еще есть, вынуждена наблюдать все безобразные стадии превращения блестящего мужчины, поэта и воина, в клиента психиатрической клиники.
Помочь нельзя.
Бывает, мегаломан очень крепок и пытается договориться с собой и мировым порядком. Идет на уступки, маневрирует, держится, использует благоразумие. Чтобы разобраться в себе, он уходит от жены, покупает флягу коньяку со звездами на этикетке, идет ночью на набережную, садится на холодный камень и смотрит, как черная вода играет желтыми пятнами света уличных фонарей.
Он не понимает, в чем его проблема. Ведь у него никогда не было проблем. Он прокусывает себе руку – складку кожи повыше большого пальца, – но почти не чувствует боли. Слизывает кровь. На вкус она как настоящая, а цвета в темноте не видно. Он хочет прокусить глубже и сильнее, но понимает, что это глупо. Нужен инструмент, лезвие, нужен яркий свет и уединение, тогда можно спокойно разрезать себя и посмотреть, что не так.
Глава 3. 2009 г. Лошади, козы и травма на производстве
Миронов оторвал взгляд от разложенных бумаг.
– Ага, – сурово сказал он. – Явился. Заскучал без родного коллектива?
– Не дождетесь, – ответил я. – Налейте чаю, что ли.
– Не нальем, – произнес Моряк, углубленный в подсчеты: неловко надавливал кнопки калькулятора негнущимся указательным. – Нет чая. Мы с Мироновым пьем кофе. Чай пил только ты. Тебя нет – чая тоже нет.
– Ладно, – сказал я и огляделся.
В конторе царила идеальная чистота. Стол – бывший мой – был до блеска отполирован, но я все же заметил в углу небольшое пятно, взял с полки – бывшей моей – пакет с влажными салфетками, достал одну и устранил непорядок.
Впрочем, помещение лавки – бывшей моей, – даже освобожденное от пыли и грязи, выглядело безобразно. Тут был офис, да. Тут были компьютеры, бумаги, дыроколы, телефоны и висел на стене черно-белый лозунг «Arbeit macht frei», изготовленный мною в период беспробудного пьянства, а рядом красовалась «Почетная грамота борца за денежные знаки», выданная мною Миронову в тот же период, – но это был, наверное, самый безобразный офис на территории Москвы. Если бы сюда сейчас зашел мой бывший товарищ Михаил, с которого я когда-то предполагал снять кожу, он получил бы весомый повод для злорадства. Андрей претендовал на многое, Андрей считал себя мегаломаньяком, но так и не смог выбиться в хозяева жизни; правильно, значит, я поступил, обобрав Андрея до нитки, – так решил бы, наверное, Михаил; и был бы прав.
– К вам приятно зайти, – неискренне произнес я. – Наняли уборщицу?
Миронов оттолкнулся коленями и выкатился вместе со стулом почти в середину комнаты. Стул его был на роликовом ходу. 3
– Сами справились. Босс ушел – наша транснациональная корпорация вступила в новый этап. И мы это дело ознаменовали. Навели порядок.
Я сел в кресло, бывшее мое.
– Справляетесь?
– А тебе какое дело?
– Я серьезно.
Моряк усмехнулся.
– Справляемся.
– А тут что будет? – Я погладил пальцами столешницу, в тех местах, куда мои локти упирались почти семь лет. – Рабочее место простаивает.
– Тут ничего не будет, – ответил Миронов. – Это мемориальный угол. В память об основателе фирмы.
Я подумал и сказал:
– Плохая идея. Лучше посадить сюда какую-нибудь девушку. Босс ушел – хороший повод превратить эту берлогу в нормальное рабочее помещение. Чтоб чашечки были всегда чистые, а на стене висел календарь текущего две тысячи девятого года. А не две тысячи пятого.
– Насчет девушек, – нелюбезно заметил Миронов, – мы как-нибудь сами разберемся. Слышал, Саша? Он две недели отдыхал и теперь – вот: втирает нам за девушек.
Моряк кивнул и сказал, не глядя на меня:
– Навязал нам лишний рот, а теперь советует продолжать в том же духе.
– Ты про грузчика? – спросил я.
– Да.
– Он что, плохо работает?
– Нет. Он работает хорошо. Аккуратный юноша. Кстати, законопослушный. Попросил поставить ему печать в трудовую книжку. Только у нас нет для него работы. На прошлой неделе склад работал три дня. Кризис. Покупатель не идет.
– Черт с ним, с юношей, – перебил Миронов, закинул ногу на ногу и смерил меня взглядом. – И с кризисом тоже. Ты посвежел. По-моему, я наблюдаю даже загар...
– Три раза ходил в солярий.
– Круто, – оценил Миронов. – А зачем? Ты вроде не любитель.
Я сдул с мемориального стола пылинки.
– Ну... Денег теперь нет... И долго не будет. Отпуск на море мне не светит. Вот, решил напоследок поджарить морду.
– Что, совсем нет?
– Денег?
– Да.
– Почти. Все, что были, я разделил на девять частей – буду раз в месяц отдавать жене. Пусть думает, что я гдето зарабатываю.
– А почему именно девять месяцев?
– За девять месяцев я должен родить новую идею.
Миронов кивнул.
– Ясно. А сейчас что у тебя?
– В смысле?
– В смысле зачем пришел?
Я пожал плечами. Я не знал, зачем пришел.
– Проведать.
– У нас, как видишь, все в порядке. Говорят, ты зависал на родине? Присматривал магазинчик?
– Ты знаешь, – я щелкнул пальцами, – пытался. Магазинчик я не потянул бы, но что-нибудь в этом роде... Но там, Миронов, не Москва. Там все по-другому.
– Верю. Я сам патриот провинции.
– Если найдешь мне пакетик чая, я расскажу тебе, как живут коммерсанты в моем родном городе.
– Ладно, – произнес Миронов. – Трудно с вами, беглыми боссами. – Он полез в ящик своего стола и извлек 3 упаковку чая. – Для тебя держал.
Я налил кипятка в кружку, бывшую мою.
