Салман Рушди - Ярость
— Почему вы так уверены в этом? — спросил Соланка. — Простите, но мне кажется, вы сами немного не в себе. Эту троицу допрашивали, но ни одного не арестовали. К тому же, насколько мне известно, у каждого есть стопроцентное алиби на то время, когда были убиты их подружки. Свидетели и все такое прочее. Одного видели в баре, другой… Я уж не помню. — Сердце Соланки бешено колотилось. Целую вечность — так ему казалось — он винил себя в этих убийствах! Был склонен связывать собственный душевный раздрай, свои неконтролируемые приступы гнева с творящимся в городе кошмаром. Он даже был близок к тому, чтобы признаться в совершенных убийствах! Теперь, похоже, он почти оправдан, но, возможно, цена его невиновности — виновность друга. Тошнотворная волна поднялась к самому горлу.
— А этот ужас про скальпы, — заставил он себя продолжать. — Господи, откуда вы только взяли такое?
— Боже мой! — простонала Нила, открывая напоследок самую страшную правду. — Я разбирала его чертов шкаф. Бог знает с чего вдруг. Я никогда ничего подобного для мужчин не делаю. Заведи домработницу, понимаете? А я не для этого. Но, видно, он меня по-настоящему зацепил, на какие-то пять минут я позволила себе… В общем, не важно. Я разбирала шкаф. И нашла там, нашла там… — Из ее глаз снова градом покатились слезы.
Теперь уже Соланка накрыл ее руку ладонью, и Нила тут же потянулась к нему, припала к груди и зарыдала.
— Гуфи, — с трудом выговорила она, — я нашла все три… Чертовы карнавальные костюмы взрослого размера. Гуфи, Робин Гуд и Баз.
Нила устроила Райнхарту допрос с пристрастием, и тот не на шутку разбушевался. Да, потехи ради Марсалис, Андриссен и Медфорд иногда надевали эти нелепые костюмы, чтобы шпионить за подружками. Согласен, может, это шутка дурного вкуса, но она еще не делает их убийцами. И уж совершенно точно они не рядились в карнавальные костюмы в те ночи, когда были совершены убийства, все это полная чушь и подтасовка. Однако они испугались — а ты бы не испугалась? — и попросили Джека о помощи.
— Он все говорил и говорил, отстаивая их невиновность, отрицая, что его драгоценный клуб — прикрытие для извращенных забав подонков из высшего общества. — Нила отказывалась оставить неприятную тему. — Я вспомнила все, что знала, вполуха слышала, интуитивно чувствовала и просто подозревала, и вывалила разом на Джека, сказав, что не оставлю его в покое до тех пор, пока он мне не расскажет все до конца.
Тут он запаниковал и заорал на нее: «Ты что, считаешь меня человеком, который шляется по ночам и срезает у женщин кожу с головы?» Когда Нила поинтересовалась, как это следует понимать, он просто до смерти испугался и стал клясться, что прочел о скальпах где-то в газете. Взмах томагавка. Победитель уносит добычу с собой. Но Нила не поленилась и перерыла в Сети архивы всех выходящих на Манхэттене газет.
— Ни в одной из них не было ни слова про скальпы.
Вечерело. Платье Нилы подчеркивало ее красоту, но совершенно не грело. Соланка снял плащ и укрыл им подрагивающие плечи девушки. Вокруг них меркли краски парка. Мир стал черно-серым. Женщины, в этот летний сезон носившие яркие цвета, что, вообще говоря, нехарактерно для Нью-Йорка, сделались вдруг серыми мышками. Низкое свинцовое небо смыло зеленые краски с деревьев. Ниле стало не по себе в этой внезапно наступившей призрачной атмосфере.
— Пойдемте выпьем, — предложила она и, не ожидая ответа, размашисто двинулась вперед. — На Семьдесят Седьмой улице есть отель с вполне приличным баром.
Соланка поспешил следом, теперь уже не обращая внимания на шлейф ошеломляющих неурядиц и столкновений, который она оставляла за собой, точно разгулявшийся ураган.
Нила родилась в середине семидесятых в Мильдендо, столице Лилипут-Блефуску, где до сих пор жила ее семья. Они гирмиты, то есть потомки одного из самых первых мигрантов, подписавших гирмит, кабальный договор. Прадедушка Нилы сделал это в 1834 году, ровно через год после отмены рабства. Бидису Махендра вместе с братьями добирался до двух крохотных островков на юге Тихого океана из маленькой индийской деревушки Титлипур. Махендры стали работать на Блефуску, более плодородном из двух островов, центре сахарной промышленности.
— Как и всех индолилипутских детей, — делилась с Соланкой Нила, допивавшая уже второй «космополитен», — в детстве меня пугали не букой, а кулумбом. Он был большой, светлокожий, говорил не словами, а только числами и питался маленькими девочками, которые не делают уроков и плохо умываются. Когда я подросла, то узнала, что кулумбами на плантациях сахарного тростника называли старших надсмотрщиков. В моей семьи еще живут предания о некоем мистере Хьюдже, господине Огромном — на самом деле он носил фамилию Хьюз, я полагаю, — «сущем дьяволе с Тасмании», для которого мой прадедушка и его братья были просто номерами из списка на утренней перекличке. Мои предки были номерами, детьми номеров. По именам называли только элби, коренных жителей островов. Понадобилось три поколения, чтобы вернуть нам родовые имена, вырваться из-под тирании чисел. Ну а после этого отношения между нами и элби резко ухудшились. «Вот мы едим овощи, — говаривала моя бабушка, — а эти жирдяи элби питаются человечиной». Она была не так уж далека от истины: у каннибализма на Лилипут-Блефуску есть своя история. Элби не выносят никаких упоминаний об этом, но факт остается фактом. А у нас долгое время считалось, что мясо одним своим появлением оскверняет кухню, что свиные отбивные — пища дьявола.
Слова, обозначающие выпивку, также сыграли поразительно важную роль в истории страны. Грог, ягона (или янгона, напиток из корней кавы, перца опьяняющего), пиво — в пристрастии к ним индолилипуты и элби были едины, как ни в чем другом. Обе диаспоры сильно страдали от алкоголизма и связанных с ним проблем. Отец Нилы также любил крепко выпить, из-за чего она просто мечтала как-то вырваться от него. Стипендий для желающих учиться в США жителей Лилипут-Блефуску выделялось немного, всего несколько на страну, но Ниле удалось получить одну и уехать в Нью-Йорк. Она сразу же влюбилась в этот город и здесь, вдали от дома, обрела наконец дом, в котором нуждалась, как и многие такие же скитальцы, искавшие небо, где можно расправить крылья. Однако Нила не оторвалась от корней и сильно страдала от того, что звала «комплексом освобожденного». Ей самой удалось избавиться от отца-пьяницы, но ее мать и сестры оставались с ним. И у нее болела душа о том, что происходило в родной диаспоре.
— Марш назначен на воскресенье, — напомнила она Соланке, заказывая третий коктейль. — Вы пойдете со мной?
И Соланка — а был уже четверг — волей-неволей согласился.
— Элби обвиняют нас в жадности. Говорят, что мы хотим все захапать, согнать их с родной земли. В ответ мы говорим, что они ленивы и, если бы не мы, они бы сидели сиднем и голодали. Они считают, что яйцо всмятку можно разбивать только с острого конца. А мы — те, кто вообще ест яйца, — тупоконечники, бигэндийцы. — Нила усмехнулась собственному каламбуру. — Грядут неприятности.
Как это часто бывает, все упиралось в земельный вопрос. Хотя на Блефуску индолилипуты сосредоточили в своих руках все сельское хозяйство, весь экспорт, а значит, и едва ли не всю иностранную валюту, хотя они процветали и строили собственные школы, собственные больницы, земля, на которой все это стояло, по-прежнему принадлежала элби, «коренному» населению острова.
— Ненавижу это словосочетание, — воскликнула Нила, — «коренное население»! Я индолилипутка в четвертом поколении! И не менее коренная жительница, чем они!
Элби опасались, что лилипуты устроят государственный переворот и революционным порядком экспроприируют землю, владеть которой, как и любым недвижимым имуществом, им запрещала конституция. А бигэндийцы, в свою очередь, страшились, что государственный переворот совершат элби. Срок действия заключенных век назад договоров на аренду земли истекал в ближайшем десятилетии, и индолилипуты подозревали, что элби откажутся их продлить, вернув себе уже возделанные земли и оставив тех, кто их возделал, у разбитого корыта.
Но была одна сложность, о которой Ниле, несмотря на верность своему народу и три выпитых один за другим «космополитена», хватило честности упомянуть.
— Дело не только в межэтническом противостоянии и даже не в том, кто чем владеет, — пояснила она. — У элби своя, в корне иная культура. И мне понятна природа их страхов. Элби — коллективисты. Землей у них распоряжаются не отдельные собственники, а совет вождей, от имени владеющего ею совместно народа. И тут появляемся мы, бигэндийцы-вала, со своей богатой деловой практикой, предпринимательской жилкой, рыночным меркантилизмом и настроенностью на прибыль. Причем мир говорит на одном языке с нами, а не с ними. Ведь это век цифр, вы согласны? Так вот, мы — номера, цифры, а они — слова. Мы — математики, они — поэты. Мы побеждаем, они проигрывают и потому, конечно, боятся нас. Это та же борьба, что идет внутри каждого человека, борьба между механическим, утилитарным и той частью нашего «я», что отвечает за любовь и мечты. Мы все опасаемся, как бы то холодное, механическое, что есть в нашей природе, не убило в нас волшебства, музыки. Поэтому противостояние индолилипутов и элби — это борьба человеческого духа, и, черт возьми, сердцем я на чужой стороне. Но мой народ остается моим народом, а справедливость — справедливостью, и если четыре поколения твоих предков горбатились на земле, а тебя по-прежнему считают человеком второго сорта, тебе есть за что их ненавидеть. Если что, я непременно вернусь. Понадобится — буду сражаться плечом к плечу со своими соотечественниками. Я не шучу, так и будет.
