Григорий Ряжский - Натурщица Коллонтай
Ему теперь почти семнадцать без чуть-чуть, ровно в половине возраста Христа, стало быть, в половине своей будущей мудрости и мужественности.
Говорю:
— Ты хотела б, чтобы кто был его отец, этот или тот?
Я:
— Хотела, чтоб по совести. И по божественному провидению.
Я:
— А в области приоритетов?
Я:
— Просто чтобы счастливым стал, не как сама.
Я:
— А кто отец-то всё ж таки, какой приоритетней из двух имевшихся, какой родней по мысли об нём?
Я:
— Отстань, не хочу брать на себя такое, это не моё, это свыше. Как решат, тому и быть.
Я:
— А если решат, что не тот, а этот?
Я:
— Значит, этот. Всё равно мой, а не Фирки Рохлиной.
Я:
— А ты что же, собираешься в Бога поверить? Или уже?
Я:
— Это не я сказала, а ты. Говорю же, отвяжись, занудная.
Я:
— Я-то отстану, а Он, если прибьёшься к Нему, не отстанет, так и знай.
Я:
— Кончилось высокое напряжение, смотри, снова глухота пошла. Свернём?
И пошла напрямки, в самую глухомань, где уже дубы высились зрелые и жёлуди на почве между ними пополам с узорными завернувшимися кверху листьями, как маленькие виолончельки, изначально попавшие под асфальтовый каток.
А пенсия мне, кстати говоря, положена как всем, по трудовому стажу, но после 55, так что, пока не попросят, буду туда ходить и стоять до упора. И любую позу готова, неважно от возраста, если художественно наполненная.
Забыла спросить — не обиделась ты, что я Бога между делом помянула? Знаю, что не любила ты его и не признавала, исходя из трудов, как деятель коммунизма и атеистическая натура, но я же всуе, несерьёзно об этом, только краем зацепила между гармонией и красотой.
Тогда же стало быстро темнеть, но это не напугало меня, Шуринька, и не насторожило дальнейшей неопределённостью возвращения к электричке, а только дополнительно поддало интереса к живой природе и уходящей красоте осеннего леса периода позднего увядания.
Знаешь, аж задохнулась вдруг наплывшим на меня чувством. В один миг собралось всё в окончательную картину этого увядания: деревья все эти смешанные, притихшие перед спячкой, холодная темнота безлюдного апрелевского леса, соскальзывающий с неба в пропасть последний зримый свет, едва уже заметный сквозь дубовые стволы, и сама я, уходящая натура, будто часть этой безбрежной тьмы, медленно удаляюсь от жизни в тень трамвайной остановки, а потом трамвай тихо звякнет и повезёт меня в сторону конечной, скользя рогами по нависшим надо мною проводам.
Вышла к другой уже станции, следующей или даже через одну, не помню в какую сторону от Апрелевки этой, настолько нагулялась я и напиталась переживаниями благодаря Дормидонтову, спасибо ему, партийному.
Домой вернулась уже совсем к вечеру, но зато возбуждённая и приподнятая над суетностью праздника, не до него было.
В тот день памяти революции я ощутила на себе, как прорастают из моих глубин и рвутся к свету зачатки первой женской мудрости, которая опоздала против тела на больше чем полжизни моей.
И откуда чего берётся в человеке?
С какой планеты валится на него внезапность неожиданного познания?
Уж не с твоей ли 2467-й, Шуринька моя?
А Дормидонтов отказ мой на необъявленный его призыв запомнил и не простил, пошёл другим днём в учебную часть и отдел труда и зарплаты разбираться через бухгалтерию насчёт занятости демонстраторов пластических поз в учебном процессе.
Короче, стали они считать, оказалось, что норматив собой перекрываем по позированиям, переработка в основном идёт против КЗОТа, а моя ещё и больше других, как у незанятой матери без детей, семьи и хобби свободного времени.
Чуть не двойная.
Остановили сразу, стали вести строгий учёт часов позирования, чтобы соблюдать.
Думал, таким способом прищемит он меня, что не подала ему встречных признаков угадания его намерений.
Как же, выкуси, Дормидонтов! Партийцами своими покомандуешь, членами!
Тут же на мастерские пошла, с почасовой компенсацией упущенной творческой выгоды от недобора поз.
Удивительное дело, бабушка. Это обстоятельство в какой-то мере упрочнило мои открытия про себя. Знаешь, я ведь ничего особенного против прежнего не предпринимала. Просто все они вдруг словно сами испытали, что я сильно изменилась изнутри, обустройством характера, поведения и манер.
Что-то, видно, теперь не сходилось у них в ощущениях меня, против того, где у них же раньше проскакивало.
Некоторые даже на «вы» перешли, кто послабей волей, другие уважительности добавили в общение, пристойности мужской, разумности в порядке действий.
Начинаем теперь непосредственно с работы, никаких предварительных возлияний, намёков и разговоров за жизнь.
У каждого — своя, всё.
И своя же работа, если ты художник и творец. Как и творческий план, и выход результата.
Остальное по усмотрению, только по моему, без уговоров на совесть и растопыренных ушей.
Стала теперь уже, после той лесной прогулки под проводами, смотреть на конечное произведение внимательней, с пристальностью, соизмеряя себя эту и себя ту.
Один звать перестал даже, обиделся, что инспектирую его высокое предназначение.
Другие вообще не заметили, что вмешиваюсь в процесс, остались в неведении, не усекли, что сделалась другой в этом отношении.
А скульптор один так просто влюбился, Шуринька, влип по уши, по-настоящему, кажется, до обмороков, хотя моложе, на сколько Паша был меня старше.
Ему 32, и талантливый, из всего чувствуется: как излагает словами, как трепещет надо мной, как встречает на пластилиновый этюд, а их всего семь надо было на полуметровый образ, предварительный, до глины пока ещё и до сверки.
То ли молодой и незрелый в женском отношении, хотя так у них почти не бывает. То ли изначально культурный, воспитанный и нетиповой, вразрез другим соратникам по искусству лепки и отливке из бронзы.
Издалека если глянуть, то с Пашей можно найти некоторую отдалённую схожесть подходами. Но разные судьбы у них же, с первого же дня творения. Этот послевоенный, неиспытавший, и из семьи других скульпторов, наследных, какие и перед ними шли ещё двумя поколениями. Мастерская от отца, образование через фамилию, как ни старайся придумать причину на стороне. Ни талант, ни самостоятельность не спасаёт таких создателей от неприятных подозрений в свой адрес, даже если уже доказали умелость и прошли проверку на трудовой результат.
Говорит:
— Ты не поверишь, как я мечтал бы об одном — чтобы отец мой был кочегаром, к примеру, таксистом или любым малозначимым человеком нашей жизни, чтобы совершенно исключить составляющую зависти и избежать двоякости оценок моей персоны. Они не говорят, конечно, в открытую, но думают, папа, мол, академик, все посты позанимал, стало быть, дорожку сынку своему уже одним только именем своим вытоптал. Лучшие заказы все, высшие ставки, мастерская в центре — всё через блатмейстерство, а не за заслуги перед искусством.
Я:
— Так плюнь и не обращай внимания, просто делай, что должен, и будь что будет.
Он:
— Я и делаю. Тебя в детстве как дразнили?
Я:
— Колотушкой, а тебя?
Он:
— Никак, отца уважали уже тогда, одна только фамилия наша в ступор вводила. Сталин, бывало, на домашний к нам звонил, когда его подпирало высказаться на тему искусства, а я ребёнком был, слышал. Странно, что тебя вообще как-то дразнили при твоей именитой бабушке. И ещё более чем странно, что не пришлось испытать на себе неудобств, подобных моим. Как ты умудрилась стать простой натурщицей, как тебе это удалось? Почему ты не жена дипломата или не дочка какого-нибудь высокопоставленного отца? Где они все, вымерли как мамонты, не оставив от вашей фамилии даже следа коленопреклонённой зависти? Какое счастье, что всё так обошлось, Шуранька, я серьёзно. Это ведь большой для жизни вред и серьёзный стыд, когда тебе держат за несамостоятельную творческую единицу.
Я:
— Это ты меня так успокаиваешь насчёт того, что сделалась в итоге обыкновенным ничтожеством?
Он:
— Если хочешь знать, я так запал на тебя, несмотря что моложе, что чуть не сбрендил именно из-за этого твоего человеческого качества. Ты редчайший экземпляр, столько обезоруживающих достоинств и разительной глубины при такой броской и своеобразной красоте, что поначалу я даже не поверил, что бывает такое. И что при этом ты абсолютно свободна как личность, как женщина и как неуступчивый по первому зову характер.
Я:
— И из этого следует?
Он:
— Следует, я хочу, чтобы мы были вместе, мне плевать на твои 48, и ты плюнь на мои 32, мы просто будем любить друг друга, как два безумца, и наслаждаться нашими близкими отношениями, а там хоть трава не расти, пускай кто что хочет, то и думает про нас.
Шуринька, родная моя!
![Александра Гейл - Дневник любовницы мафии [СИ]](/uploads/posts/books/4209/4209.jpg)
