Оп Олооп - Филлой Хуан

— Какие черствые люди. Если это называется дружба, то у меня не задница, а куст герани! — зло сказал Робин.

По счастью, абсурдность этого прощания была компенсирована теплотой последующего.

Начальник службы жилищно-коммунального хозяйства и комиссар путей воздушного сообщения смогли встряхнуть своего друга. И вызвать у него улыбку, сотрясаемую дружескими похлопываниями и рукопожатиями. Улыбку, подсвеченную сиянием четырех глаз и двух, наполненных слезами. В последний раз пожав ему руку, Пеньяранда добавил:

— Спасибо. Все было великолепно. Даже моя жена не придерется!.. — и с загадочным видом удалился.

Случайно упомянутое в разговоре супружество завладело мыслями Опа Олоопа. Когда целибат сдает свои позиции, душа начинает жаждать спокойствия брака. Он всегда мечтал о нем. И вот когда, казалось, все должно вот-вот решиться — бах! И все рухнуло. Он знал, что непорочная любовь верной супруги стала бы для него солнцем и воздухом. Омытый ее присутствием, обернутый в ее любовь, его дух смог бы отмякнуть в глубоком покое и заблестеть, очистившись от фрейдистских хитросплетений, превратившись в новую звезду дней грядущих.

Равнодушно и беззаботно!

Он произнес потухшим голосом:

— Как сказал один писатель, «Никогда мне не наслаждаться туфельной благодатью домашнего уюта. Женщиной и трубкой! Нежностью и наукой! Хорошим догом и… La vie parisienne!». [76]

— Ну, ну, ну! — попытался ободрить его студент. — Бросьте вы эту ерунду. У вас прямо stock [77] всякой всячины, которая вас постоянно расстраивает. Шлите все к черту! Вы что, не видите, что эта чушь не дает вам дышать?

— О, если бы я только мог!..

И здесь произошло нечто невероятное. Не успев затихнуть, дрожащий, неверный голос его вдруг налился силой:

— Да! Вы правы! Я могу, хочу и сделаю это! И останусь собой! Абсолютно свободным! Абсолютно прямым! Абсолютно чистым!

— Вот!

Замолкнув, они неторопливо пошли дальше.

Путь их пролегал через возвышавшуюся над окрестностями, окаймленную зеленью привокзальную площадь и светлые сады Пуэрто-Нуэво.

Циклопический глаз башни Торре-де-лос-Инглесес с грохотом закрыл и открыл свои веки.

3.15

Три с четвертью. Он тоже был циклопом. Но теперь его разум затмило желание закрыть все внутренние двери и наслаждаться жизнью, избегая самого себя. Время не имело значения. Когда он повернулся к своим друзьям, его взгляд светился предвкушением плотских радостей. Ночь была обольстительно тиха: ночь чувственна и женственна, она принадлежит женщинам, в то время как день исполнен мужественности и является вотчиной мужчин. Индиго, расшитый бисером звезд и огней, и синий цвет сплина с зелеными прожилками похоти неслышно рифмовались между собой.

С жуликоватой сальной улыбкой Оп Олооп отвел Гастона в сторону:

— Что у вас новенького?

Сутенер ответил уклончиво. Он понимал, к чему идет речь. И попытался отговорить друга, напомнив про наполненный эмоциями и переживаниями день.

— Нет, нет, Гастон, — возразил Оп Олооп. — Не виляйте. Будьте верны себе. Что у вас новенького? И где? Ну, скорее же!

Кровь раскручивала его слова пронзительным водоворотом.

Гастон задумчиво ответил:

— Покой, мой дорогой друг, я бы советовал вам покой. Ваша нервная система истощена. К чему же еще больше перегружать ее?

— Покой! Конечно, покой! Кое-кто упоминал усыпляющий эффект коитуса. Его-то мне и нужно! Спать, СПАТЬ, СПАТЬ.

— Что ж. Если вы настаиваете… Мои агенты сообщили мне, что вчера к нам поступили: три сан-паулки через Сальту, четыре уругвайки через Пайсанду, две француженки через Колонию и Тигре и одна шведка напрямую из Саутгемптона.

— Шведка! Шведка? Где она, Гастон, где?

— На улице Санта-Фе, в полутора кварталах от Кальяо. Вы знаете это место.

Оп Олооп подорвался бездумно, словно подросток. Цепи духа и замки воли рухнули к его ногам. Он подбежал к студенту. Прежде чем обнять его, похлопал его по спине, достойной портового грузчика, и смуглым щекам. Затем немного заторможенно распрощался с сутенером. Прощание вышло сумбурным, с обрывками слов и резкими жестами, как с человеком, опаздывающим на корабль. Затем Оп Олооп бросился бежать. Земля под ногами была ровной, но тревоги и томление делали ее ухабистой. Подъехало такси. Тяжело дыша, Оп Олооп забрался в машину и позволил ей увезти себя. Из окна, как из иллюминатора каюты, друзьям несколько раз махнула рука. Автомобиль проскочил по краю Пласа-Сан-Мартин. Когда он исчез из виду, у студента и сутенера возникло ощущение корабля, несущегося без руля и без ветрил в открытое море любви.

Но связь между ними и Опом Олоопом еще не оборвалась.

На сетчатке Опа Олоопа барельефом, подобно двум камеям, отпечатались образы Гастона и Робина. А они застыли, удерживая образ его лица, отпечатавшийся у них на сердце.

И разговор между ними продолжался, но уже телепатически.

Мировоззрения бесстыжего пакостника студента и невозмутимого циника сутенера располагались на противоположных концах по отношению к мировоззрению Олоопа, которое он, как меланхоличный циклоп, постоянно расширял через призму и при помощи алхимии своей удивительной культуры. Для них статистик был абсолютом аналитических способностей, чудотворцем, примирявшим противоречия, божеством, способным явить воду в пустыне.

И разговор продолжался.

Когда автомобиль, скрипнув тормозами, остановился напротив нужного дома, оставшиеся в парке вздохнули, прежде чем расстаться. И разговор прервался. В тот самый момент, когда Оп Олооп, уже в одиночестве, поднимался в бордель, Суреда и Мариетти, также освободившиеся от его присутствия, спускались по залитым лунным светом горкам.

3.30

Было три часа тридцать минут.

Нетерпеливо, но с достоинством Оп Олооп постучал в дверь костяшками пальцев. Дверь не открывали, и он настойчиво постучал еще раз. В этом было что-то запретное, что-то заговорщическое, что заставляло его задерживать дыхание и вместе с тем толкало на новые приключения. Стоя в полумраке, он сначала почувствовал чужие шаги, а затем увидел, как открывается дверь и сквозь отворившуюся щель пробивается луч света, и его буквально захлестнуло удовлетворение от исполнения желания. Он выпалил в щель свое имя. Подбоченился в ожидании. Дверь распахнулась, и коридор заполнился его телом и приветливой улыбкой хозяйки.

— Вы! И в такое время!

— Да! Что здесь особенного?

Она не ответила. Лишь состроила неопределенную гримасу и, медово улыбаясь, пригласила его пройти.

Мадам Блондель давно ограничивалась только этим: улыбнуться вновь пришедшему и указать направление в главный холл. Ну и конечно, напомнить на выходе про чаевые для бандерши!.. Этот бордель стал последним этапом ее карьеры, и она уже мечтала о пенсии на побережье милой ей с детства Бретани. Пока же все ее воспоминания о прошлой жизни ютились в усеянном аневризмами сердце, все ее слезы прятались под безрадостным макияжем, все драгоценности, подаренные ее «милыми», украшали закрытое до самого горла платье из черной тафты. Дряблый второй подбородок и обвисшая грудь. Плоть не лжет… Она оставалась внимательной и тактичной, но с ноткой материнской горечи, хотя матерью никогда не была. Возможно, причиной такого поведения была неизбывная жажда материнства.

Один из ее клиентов еще не вернулся от девушки.

Оп Олооп хорошо знал ее манеру ведения дел и успел остановить женщину, прежде чем та удалилась. И, перейдя на французский, властным тоном поинтересовался:

— Madame Blondel, оu est la suédoise?

— Maintenant elle est occupée [78]

Гримаса глубокого неудовольствия отпечаталась на его лице. С момента, когда сутенер рассказал ему о новом пополнении, образ шведки обрел в его голове живую плоть и неотрывно манил к себе. Он тешил себя, представляя ее в любимых позах, наделяя ее привычными голосом, лицом и манерами, как часто делают обожатели с объектом настоящей или выдуманной любви. Вмешательство реальности вывело его из себя. Он заскрипел зубами. Зашипел, выпуская пар. Он еще не видел девушку и не говорил с ней, но разрушенной иллюзии было достаточно, чтобы считать ее изменницей. Он не мог поверить, что она, такая живая в его воображении, подвела его именно тогда, когда чувства уже приготовились подтвердить ее реальность.