Татьяна Булатова - Мама мыла раму
Катька ходила за хозяйкой хвостом и старалась запомнить любую мелочь, чтобы воспроизвести ее потом, в будущем, в такой же квартире на такой же улице в такой же Москве. Другого теперь она не хотела.
Квартира недалеко от стадиона «Лужники» поистине являла собой заколдованное царство, опрокидывая с ног на голову все то, что казалось девочке очевидным и непреложным. Сухая, как цапля, тетя Лиза превращалась в этих стенах в представительницу королевской фамилии, а моложавая фигуристая мама казалась какой-то маленькой и несуразной. А ведь дома все было с точностью до наоборот.
– Дальше будешь смотреть? – вернула Елизавета Алексеевна застывшую на банкетке Катьку в реальность.
– Буду, – подтвердила гостья свою заинтересованность и поспешила за хозяйкой.
– Это кухня, – показывала тетя Лиза на закрытые двери. – Там ничего интересного.
Вот в этом она, естественно, ошибалась. Интересного в кухне было больше чем достаточно. Как это ни странно (Катька потом много об этом думала), там оказалось очень грязно. Плита и прилегающая к ней столешница были покрыты толстым слоем желто-коричневого жира, превратившегося с годами в своеобразное лаковое покрытие. На стене висели непромытые кухонные доски, потрепанные временем и жирными руками полотенца, а также много всякой всячины, назначение которой было туманно. Но больше всего Катьку впечатлили большие жестяные банки из-под чая, рядком выставленные на подвесных тумбах. Украшенные растительным орнаментом, местами потертые и поцарапанные, они служили истинным кухонным украшением: индийские танцовщицы в сари со знаменитой родинкой на лбу; украшенные золотой сбруей и драгоценными камнями слоны с цветочными гирляндами на мощных шеях; вокруг них парят солнечные птицы с причудливыми хвостами; вдалеке виднеются позолоченные крыши индийских храмов, у входа в которые сидят ослепительные драконы. Чудо! Чудо! Чудо! Вот бы одну такую, да Катьке, и чтоб тоже стояла на кухне и глаз радовала.
Летели дальше: это ванная, это туалет (тетя Лиза назвала его странным словом «уборная»), это столовая. Это моя спальня, а это Андрюшина комната.
«Наконец-то!» – обрадовалась Катька и замедлила шаг.
– Можно? – вежливо поинтересовалась девочка, придав лицу ангельское выражение.
– Конечно! – гостеприимно распахнула дверь в сыновнее логово хозяйка квартиры.
Завороженная девочка вошла в жилище прекрасного принца в надежде обнаружить в нем хоть что-нибудь, что убедило бы в особом отношении к ней, приехавшей издалека. Но тщетно: никаких следов. Ни фотографий (да и откуда бы они взялись), ни торчащих отовсюду конвертов, на которых ее же рукой был бы написан адрес, никаких намеков на то, что ее здесь ждали, что о ней здесь думали. Обстановку комнаты вряд ли можно было назвать аскетичной, кровать юноши не напоминала походную кровать Александра I, увиденную Катькой в прошлом году в Екатерининском дворце. Книжная полка ничего общего со знаменитой пушкинской библиотекой не имела: несколько книг из серии «Библиотека фантастики», несколько номеров журнала «Смена», учебники, покрытый пылью кубик Рубика. Стояла какая-то техника, по уверению мамы, «точно, импортная», но до нее девочке не было никакого дела. Она искала иное. И нашла: под оргстеклом, которым был покрыт письменный стол, лежали фотографии: Андрей, Андрей, Андрей, какие-то парни (видимо, одноклассники) и ОНА (тоже Катя) с распущенными волосами, улыбается то ли Андрееву, то ли фотографу в объектив. «Безумно красивая», – показалось Катьке, и жизнь разом закончилась: «Кто, скажи мне, всех милее? Всех румяней и белее?»
– А когда он приедет? – поглаживала руками и без того гладкое оргстекло девочка. – Скоро?
Елизавета Алексеевна замялась.
– Скоро… – щедро пообещала Андреева и залилась краской, вспомнив, в каком бешенстве сын кричал, что она рушит все его планы; что он уже договорился с Катей (не с этой, конечно) и ее родителями о том, что все каникулы они проведут в Переделкино, на даче, чтобы свежий воздух и сосны; что собственная мать в угоду совершенно чужим людям готова сломать ему жизнь; что ему надоело плясать под ее дудку и вообще делать ему нечего, как только сопли детям подтирать!
«Я же ему писала», – порадовалась Катька хорошему прогнозу. И это была ее последняя мартовская радость. Андрей не приехал ни завтра, ни послезавтра. Он вообще не приехал.
– И даже не позвонил! – сокрушалась Елизавета Алексеевна, принося извинения закадычной подруге, ценность которой стала очевидна с учетом предстоящих событий.
– Ну что ж, дело молодое! – держала марку Антонина Ивановна, не выпуская из головы поникшую Катьку, ненавидевшую и Кремль, и Третьяковку, и цирк на Цветном бульваре, и ГУМ, и ЦУМ, вместе взятые. Самохвалова не решилась в присутствии Лизы приласкать дочь, шепнуть той на ухо, что все мужики – сволочи, что это не новость, и нечего из-за всякого так убиваться. Вместо этого она покрикивала на сонную Катьку, заставляла ту постоянно двигаться, лишала покоя, думая, что таким образом возвращает ее к нормальной жизни.
Все считали дни: Антонина – до отъезда домой, Катерина – до приезда Андрея, а Елизавета Алексеевна просто считала, чтобы все это наконец-то закончилось: и гости, и дурацкая любовь, и грязь на улицах, и еще много всего разного.
Прощальный ужин плавно перетек в ночную беседу двух подруг. Мол, время летит, дети растут, и вообще, неплохо бы… Андреева подарила Антонине дважды надетые туфли (все равно носить не буду, старушечьи). Самохвалова про себя поклялась их выбросить в первую же попавшуюся урну. Все было правильно, потому что обе женщины изо всех сил пытались сохранить то, чего в природе уже давно не существовало, – дружбу, обросшую легендами молодости, напоминавшими о счастье.
– Какая разница, Тоня, – уговаривала Елизавета Алексеевна подругу. – Москва – не Москва. Сын – дочь. Столько лет! Надо помогать…
Антонина Ивановна не спорила с очевидным, но особого энтузиазма по этому поводу не испытывала, особенно в свете произошедшего. Мало того, ей хотелось отмщения. Хотелось сатисфакции. Дуэли. Кровавой бойни! Чтобы этот сопляк на коленях. Чтоб у Катькиных ног! Чтоб просил и плакал, а та смеялась… Смеялась, а не кусала губы в задумчивости. И не роняла слезу, и не отворачивалась от нее, от мамы, потому что кто, кроме меня, Антонины Ивановны Самохваловой, знает, как тяжело моей девочке, как обидно. «Рано это все!» – горевала Антонина, изо всех сил удерживаясь от горячих слов «знать не хочу», «чтоб духу твоего»…
Утро наступило неожиданно: ослепительно солнечное, как заря новой жизни. Паковали чемодан, уговаривали друг друга дружить домами, назначали сроки грядущей встречи, суетились, смеялись, снова суетились. Катька, словно во сне, бродила по огромной квартире, разыскивая то зубную щетку, то затерявшиеся тапочки, то пропавшую расческу.
