Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
Хулиган Никафо был жуткий. Чинов не почитал. Со всеми был на «ты», с секретарем обкома, со шкипером, с профессором философии…
У Эйзенштейна как-то спросили:
— Как же так, Сергей Михайлович, почему Крючков говорит вам «ты»?
— Коля у нас человек простой, — ответил гениальный режиссер. — Для него если много, то — «вы», а если один, то — «ты».
Никафо талантлив во всем. Он не только большой артист, но и — Большой человек. Способен не только развлечь, утешить, поднять настроение, но и помочь делом. Не жалея для этого своего времени, своих сил. Нельзя не сказать о главном его достоинстве — необходимости людям. Он нужен всем.
Когда нужно решить какой-то вопрос, кинематографисты идут к Крючкову. Никафо цепляет к лацкану пиджака свою «Гертруду» (медаль Героя Социалистического Труда) и идет в Моссовет, в обком партии, в министерство…
Очень часто из уст коллег можно услышать, например, такое:
— Ну что ты не можешь себе кооператив сделать? Возьми Крючкова, пойдите к Промыслову (Председателю Моссовета).
Его любят все: люди, животные… Все, кроме рыб.
Звонит мне ночью из Грозного.
— Здравствуй, Славка.
— Здравствуйте, Николай Афанасьевич…
— А как ты меня узнал?
Как можно не узнать его низкий надтреснутый, прокуренный бас?
Однажды снимаем мы «утренний режим». Декабрь, открытое море, семь утра. Разбудила меня помреж. Я быстро оделся и поднялся, поеживаясь от холода, на капитанский мостик.
Оператор уже поставил свет, актеры одеты и загримированы. Смотрю, тут же и Крючков стоит, спиной ко мне, вполоборота. На нем морской китель, виден кусочек наклеенного уса.
Набрасываюсь в сердцах на Олю, помрежа:
— Зачем же вы Крючкова подняли? Его же нет в этой сцене.
Она как-то странно смотрит на меня, в глазах — бесенята. Тут Никафо поворачивается ко мне, и что я вижу: одна половина его лица, обращенная ко мне, действительно загримирована, а на другой — боже мой! — чего только не наклеено: и большая бородавка, и рыжая бакенбарда, и еще что-то. Галстука нет, и стоит Никафо в тапочках на босу ногу. Вся группа ржет от смеха — провели режиссера.
И все вдруг изменилось. Стало веселее, исчез пронизывающий холод, и съемка пошла как по маслу.
Это его, Никафо, и ему подобных имел в виду Борис Андреев, когда говорил: «Мир без шутки и фантазии — да разве это мир?»
У нас в кругу киношников есть расхожая поговорка: «Хороший человек — не профессия». Это грубая неправда. Еще какая профессия! Главная профессия на земле — быть Человеком.
1994 г.
Александр Солженицын
Декабрь 1992 года, Нью-Йорк. Я только что вернулся с Аляски (снимал там кино), чуть простудился. Лежу, прихожу в себя в прокуренном номере отеля. Отель расположен в самом поганом месте Нью-Йорка, на углу Сорок второй улицы и Бродвея — секс-шопы, нищие, проститутки.
Валяюсь в постели, обложился книгами — здесь в русском магазине полно интересных, не дошедших еще до нас книг. Попиваю бурбон прямо из горлышка (это вместо лекарства), вдруг звонок:
— Здравствуйте, с вами говорит Наталья Дмитриевна Солженицына.
Просто телепатия какая-то. А я как раз читаю увлекательный детектив о том, как Солженицын уходил от слежки, путал следы, морочил опытных филеров КГБ. (Я, кстати, по сей день, перечисляя свои любимые детективные романы, не забываю упомянуть «Как теленок с дубом бодался» — увлекательное, полное внутреннего напряжения чтение.)
— Станислав Сергеевич, — продолжала Наталья Дмитриевна, — вы же обещали, что, когда будете в Америке, заедете к нам…
— Ну… — начал мямлить я. — Мне казалось, что это была простая форма вежливости… Как это обычно бывает: «Будет время, заходите».
— Нет, нет. Александр Исаевич ничего не говорит просто так…
— Я тут еще немножко приболел…
— Мы сейчас будем вас лечить. Ступайте в аптеку… Как раз появилось чудодейственное лекарство от простуды…
И стала она меня лечить. По два-три раза в день звонила, интересовалась здоровьем, объясняла, как добраться к ним — в Вермонт.
Честно сказать, ехать мне не хотелось. Конечно, лестно воочию увидеть великого писателя, благодарно пожать ему руку, но… Здесь, в Нью-Йорке, в диссидентских кругах мне столько понарассказали про него: что у него несносный характер и что живет он за глухим высоким забором под перекрестными взглядами телекамер… Что однажды человеку, который с ним вместе сидел и так долго добирался до него, он уделил всего пятнадцать минут…
Я и верил, и не верил. Ну, понятно, бывает такое: талант большой, а характер ужасный… Но с другой стороны… Я часто сужу о людях так: покажи мне свою жену, и я скажу, кто ты такой. И не ошибаюсь. Иногда слышишь: «Сам-то он человек хороший, только жена у него стерва». Так не бывает. Значит, и в самом есть что-то стервозное; не на пустом месте возникла пословица «муж и жена — одна сатана».
А в жену Солженицына я уже успел влюбиться. Пока — по телефону. Потом — вживую. Вот уже сколько лет прошло, а чувство мое к Наташе стало только крепче.
Короче, взял я билет, заехал по дороге за цветами, сел в американский «кукурузник» и через час-полтора был в Кавендише, штат Вермонт. Наталья Дмитриевна встретила меня, и мы поехали в «поместье» вермонтского отшельника.
Все, что рассказывали мне в Нью-Йорке, оказалось наглым враньем. Начиная с высокого забора с телекамерами. Вместо него я увидел проволочную сетку — от зверей; во многих местах, кстати, обваленную, так что на территорию дома иногда заходят волки из Канады.
Мы подъехали к дому. Меня встретил Иртыш — милейший пес светлой масти, Степка, младшенький Солженицын, и совершеннейшее чудо — Екатерина Фердинандовна, мама Наташи, теща Александра Солженицына, «Катенька» (как он ее называл).
Из рабочего домика, который служил ему кабинетом, вышел Александр Исаевич. В рубашке, сандалиях на тонкий носок (на улице снег, легкий морозец); приятная улыбка (смеются одни глаза), спортивная походка (спортом никогда не занимался), молод, энергичен, красив — зрелой мужской красотой… Было ему тогда 74 года.
— Катенька, — спрашивает он Екатерину Фердинандовну, — когда у тебя обед?.. Предлагаю, — это уже мне, — немножко поработать до обеда…
Мы поднялись в кабинет. Столы, столы, столы. Много столов, на них — бумаги, листочки, мелко исписанные карандашом, книги, справочники…
— Писателю-историку нужны столы, — объяснил Александр Исаевич. — Это я понял, работая над «Красным колесом». Чтобы все было под рукой, чтобы не лазить по полкам, ища нужную книгу или справочник. А рассказ… Рассказ я могу и на коленке написать.
