Андрей Рубанов - Хлорофилия
– Старый селадон, – с отвращением пробормотал Герц. Годунов улыбнулся, глотнул из своего стакана.
– Выживут многие. Но не все. И не большинство.
– Выживут сильные, – шепотом предположил Савелий.
– Разумеется, – кивнул Годунов. – Выживут лучшие. Те, кто умеет терпеть и адаптироваться. Но лучших, уважаемый шеф, мало. Надо, чтобы выжили и другие. Худшие. Они тоже нужны обществу. Ленивые, глупые, бессильные, кроткие необходимы. В Библии сказано: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»… И вот их – слабых, кротких – всегда особенно жаль. При любом катаклизме именно огромная масса слабых принимает на себя основной удар…
– Гарри, – перебил Савелий, – а я, по-твоему, какой? Сильный или слабый?
– А сам ты как думаешь?
– Э нет, Годунов. Так не пойдет. Мне интересно твое мнение. Школьный товарищ, единомышленник, однокорытник, исчезает на тридцать лет. Потом я его нахожу, отмываю от грязи, высмаркиваю, предлагаю интересное дело, а он, видите ли, не может ответить на простой вопрос. Давай говори. Какой я теперь стал? Сильный или слабый? Только без вранья.
Гений рассмеялся. Когда-то Герц знал Гарри Годунова как смельчака, охотника за истиной. Теперь его суждения представляли собой сокрушительную смесь цинизма и демагогии.
– Мужскую силу, – сказал гений, – считают по бабам. Сколько баб у тебя было, настолько ты и силен. Но ты не напрягайся, не веди подсчеты. Важно не только количество, но и качество.
«Насчет баб – это он правильно мне напомнил», – подумал Савелий и с достоинством произнес:
– По количеству я середнячок. А качество было разное… Впрочем, не важно. Иди к черту, Годунов. Джентльмен никогда не пересчитывает своих женщин.
– Ха! – Годунов съехал из положения сидя в положение полулежа. – Я не джентльмен. Я сочиняю книги, я вне систем и оценок. Я пьяница, хам, экстремист, подонок, житель пятого этажа…
Савелий кивнул и засобирался:
– Сиди тут, пьяница. А я отъеду. Ненадолго. Срочные переговоры. Вернусь через три часа.
4—Зачем я тебе нужна? – спросила Илона между выдохами. – Я девушка с двадцать первого этажа. Я никогда ничего не делала. И не буду делать. Я ничего не знаю. Я нигде не была. А ты весь в работе, в мыслях каких-то… Серьезный, богатый…
—…людоед, – подсказал Савелий.
—Да. Людоед. А людоеды с травоедами дел не имеют.
—Я тоже не имею с тобой дел. Я с тобой сплю. Да и то – днем. И потом: я не настоящий людоед.
—Вы все такие, – протянула Илона. – Ненастоящие.
—Что значит «все»?
—Ну… Ты ведь у меня не один.
—Да, – пробормотал Герц. – Перекрестное опыление.
—Что?
—Ничего. Надеюсь, нас хотя бы не слишком много.
Илона открыла глаза, подняла к лицу ладошку и стала загибать пальцы. Когда все пять сжались в кулачок, Савелию стало неприятно.
—Не продолжай.
—Ты первый начал.
– А зачем тебе… чтобы нас было много? Девушка улыбнулась:
—Дурак. Много – это много. Это хорошо. Это лучше, чем мало. А мало – это плохо. Понятно? А еще говорят, людоеды умные… – Она закрыла глаза. – Вот так, ага. Медленнее. Да. Ты хороший людоед. Только глупый. Наверное, мало воды пьешь. Тебе хорошо?
—Очень.
—Тогда отвечай на мой вопрос.
—Я забыл его.
—Зачем я тебе нужна?
—Потом скажу.
—Нет. Говори сейчас.
Савелий стал думать, что ответить. Думать не хотелось.
Собственно, за этим он сюда и приходил. Чтобы не думать. Здесь от него этого не требовали. Здесь это считалось глупым занятием.
Дом был дешевый, с тонкими стенами, и он слышал, как рядом, в соседней квартире, кто-то играл на губной гармошке.
Илона была великолепна абсолютным растительным великолепием. Находясь рядом с ней (чем ближе, тем лучше), он ощущал восторг и уют. В ее мире отсутствовали идеи как таковые, и когда она наклонялась над ним или он над ней, было слышно, как потрескивают в ее голове думаемые ею простые мысли, одна или полторы. Впрочем, каждая мысль, как правило, тут же озвучивалась.
Восторг и уют – да. Все просто и надежно сцеплено меж собой. Зачем куда-то идти, если можно не ходить? Зачем ложиться спать, если не хочется? Зачем выключать телевизор – пусть будет, жалко, что ли?
Отсутствовали полутона, исключения из правил, сомнения, недоговоренности, двусмысленности. Отсутствовали все слова длиннее четырехсложных. Если бы Савелий заговорил с девчонкой о «недоговоренностях» или «двусмысленностях», она бы просто ничего не поняла.
Пока не освоил ее трехсложный язык – «хорошо», «плохо», «приятно», «неприятно», – он то и дело натыкался на ее беспомощно-насмешливый взгляд.
Если Илона не понимала его речь, она тут же называла его дураком. И Савелий с наслаждением соглашался. Действительно дурак. У него все сложно, длинно, извилисто – у нее просто, точно и коротко. Кто из двоих дурак?
Зато теперь он знал, что только самое примитивное по-настоящему сексуально.
Она не рядилась в эротическое белье, не жгла благовоний, не умащивала себя туалетными водами. Ей было лениво накладывать макияж и кокетничать. Ей было лениво одеваться, и Герц, толкнув не имеющую замка дверь, обычно находил девчонку полностью готовой к употреблению. Иногда в спальне сидела ее приятельница Елена, зашедшая исполнить единственный уважаемый тут гигиенический ритуал – причесывание. Сначала Ило-на приводила в порядок Елену, потом Елена – Илону. У обеих волосы достигали талии. Им было лениво стричься.
Причесавшись, смотрели «Соседей». Хозяйку полутемной квартирки подключил «друг» Моисей пиратским образом, в обход общего кабеля. Она могла смотреть все, но трансляция из ее квартиры не велась. Правда, «Соседи» Илону не слишком интересовали.
Ее ничего не интересовало. Когда-то, в начальной школе, она научилась читать и писать. Потом забыла без практики. Нарядные тряпки ее не возбуждали – ей было лень бегать по магазинам и вертеться перед зеркалом.
Капсулы мякоти – всех возгонок, начиная от простонародной четвертой и заканчивая элитарной десятой, включая сложные коктейли с кокаином и галлюциногенами, – валялись повсюду. Но Илона более всего уважала сырую субстанцию. Ее могла выгнать из дома только возможность раздобыть дефицитный натуральный продукт – даже у Моисея (судя по ее коротким рассказам – весьма влиятельного парня) сырая мякоть водилась не каждый день.
В свои девятнадцать травоядная молодуха ни разу не поднималась выше тридцать седьмого этажа, а когда Герц однажды предложил прогулку на семидесятые, в хороший ресторан, она отказалась резко, даже с испугом. С изумившей Савелия грустью произнесла:
