Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
И Бен и Юджин оба были по натуре аристократы. Юджин только теперь начал ощущать свое положение в обществе — вернее, его отсутствие. Бен ощущал это уже давно. Исходное чувство могло бы свестись к потребности в общении с элегантными и красивыми женщинами, но ни тот, ни другой не был способен и не посмел бы признаться в этом, а Юджин был не в силах признаться, что его больно задевает его кастовая неполноценность; ведь любой намек, что элегантное общество предпочтительнее фамильярного мирка всех этих Таркинтонов и их неуклюжих дочек, семья встретила бы тяжеловесными насмешками, как повое доказательство недемократичного чванства. Его тут же обозвали бы «мистером Вандербильтом» и «принцем Уэльским».
Бен, однако, не был запуган их ханжеским самодовольством; их хвастливая болтовня его не обманывала. Он видел их с жестокой ясностью, отвечал на их заносчивость негромким ироническим смешком и быстрым движением головы вверх и вбок — кивком своему вечному спутнику, которому он адресовал все свои замечания, своему темному насмешливому ангелу: «Бог мой! Только послушать!»
Что-то крывшееся за его сумрачными спокойными глазами, что-то чужое, яростное и бескомпромиссное страшило их, а к тому же он обеспечил себе ту свободу, которую они ценили выше всего — экономическую свободу, – и он говорил то, что думал, отвечая на их добродетельные упреки яростным тихим презрением.
Однажды он стоял перед камином, распространяя запах никотина, и угрюмо хмурился на Юджина, который вскинул на плечо тяжелую сумку и, чумазый и растрепанный, направился к двери.
— Ну-ка подойди сюда, бродяжка,— сказал он.— Когда ты в последний раз мыл руки? — Яростно хмурясь, он вдруг замахнулся, словно собираясь ударить мальчика, но вместо этого перевязал ему галстук жесткими изящными пальцами.
Бога ради, мама,— раздраженно бросил он Элизе,— неужели ты не можешь дать ему чистую рубашку? Ему следовало бы менять их каждый месяц.
То есть как? То есть как? — сказала Элиза с комической торопливостью, отрываясь от корзины с носками, которые она штопала.— Я дала ему свежую рубашку
в прошлый вторник.
— Уличный хулиган,— проворчал он, глядя на Юджина с яростной болью в глазах.— Мама, ради всего святого, почему ты не пошлешь его к парикмахеру остричь эти вшивые космы? Я сам заплачу, если тебе жалко денег.
Она сердито поджала губы и продолжала штопать носки. Юджин поглядел на него с немой благодарностью. После того как Юджин ушел, Тихоня несколько минут угрюмо курил, длинными затяжками загоняя душистый дым в свои узкие легкие. Элиза, обиженно вспоминая его слова, продолжала штопать носки.
Что ты делаешь с малышом, мама? — после некоторого молчания сказал он жестким спокойным голосом.— Ты хочешь, чтобы он стал бродягой?
То есть как? То есть как?
По-твоему, хорошо, что он шляется по улице со всеми малолетними хулиганами?
Я не понимаю, о чем ты говоришь,— раздраженно сказала она.— Нет ничего зазорного в том, что мальчик честно поработает, и никто так не думает.
— Бог мой,— сказал он темному ангелу.— Только послушать!
Элиза поджала губы и ничего не ответила.
Гордость предшествует падению,— сказала она потом.— Гордость предшествует падению.
На мой взгляд, нас это не касается,— сказал он.— Падать нам некуда.
Я не считаю себя хуже кого-нибудь,— объявила она с достоинством.— И с кем угодно держусь как с ровней.
— Бог мой! — сказал Бен своему ангелу.— Тебе ведь не с кем держаться. Что-то я не видел, чтобы твои почтенные братья или их жены навещали тебя.
Это была правда — и ранящая правда. Элиза поджала губы.
— Нет, мама,— продолжал он после паузы,— ни ты, ни старик никогда не интересовались, чем мы занимаемся, если на этом, по вашему мнению, можно было сэкономить цент-другой.
Я не понимаю, о чем ты говоришь,— ответила она.— Ты говоришь так, словно мы богачи. Нищим выбирать не приходится.
Бог мой! — горько засмеялся он.— Вы со стариком любите изображать из себя неимущих, но у тебя полный чулок денег.
— Я не понимаю, на что ты намекаешь! — сказала она сердито.
— Нет! — после угрюмой паузы начал он со своего обычного отрицания.— Сколько людей в городе, у которых нет и пятой доли того, что есть у нас, а получают они от этого вдвое больше. У нас у всех никогда ничего не было, но я не могу смотреть, как малыш превращается в уличного мальчишку.
Наступило долгое молчание. Элиза сердито штопала носок, то и дело поджимая губы, балансируя на грани между спокойствием и слезами.
— Не думала я,— сказала она после длинной паузы, и на ее губах затрепетала горькая обиженная улыбка,— не думала я, что когда-нибудь услышу от собственного сына такие слова. Поберегись,— грозно намекнула она,— грядет день расчета. И его не избежать. Не избежать. И тебе втройне воздастся за твое противоестественное,— ее голос перешел в слезливый шепот,— за твое противоестественное поведение!
Она легко начинала плакать.
— Бог мой! — ответил Бен, поворачивая худое, серое, горькое шишковатое лицо к своему слушающему ангелу.— Нет, только послушать!
XI
Элиза видела Алтамонт не как совокупность стольких-то холмов, зданий и людей, она видела его, как гигантский земельный план. Она знала историю каждого ценного участка и дома: кто его купил, кто его продал, кому он принадлежал в 1893 году и что он стоит теперь, внимательно наблюдала за приливами и отливами уличного движения в разные часы дня, она знала точно, через какие именно перекрестки проходит больше всего людей за сутки или за час; она чутко замечала любую болезнь роста молодого города, измеряла из года в год его рост во всех направлениях и выводила из всего этого наиболее вероятное направление его будущего расширения. Она критически оценивала расстояния, немедленно обнаруживала, что там-то и там-то избранный путь к центру неоправданно извилист, и, проводя взглядом прямую линию сквозь дома и участки, говорила:
— Тут когда-нибудь пройдет улица.
Ее представление о земле и населении было ясным, конкретным и простым, в нем не было ничего научного, но мощь и прямолинейность его были поразительны. Инстинкт подсказывал ей покупать дешево там, куда потом придут люди,— не в закоулках и тупиках, а на улице, ведущей к центру, на улице, которая потом будет удлиняться.
И ее мысли сосредоточились на «Диксиленде». Он находился в пяти минутах ходьбы от Главной площади, на тихой крутой улочке, где в небольших домах или в пансионах жили люди среднего достатка. «Диксиленд» представлял собой большой дешевый деревянный дом, состоявший из восемнадцати — двадцати наполненных сквозняками комнат с высокими потолками. Вид у него был бесформенный, расползшийся и хаотичный, цвет — грязно-желтый. Приятный зеленый двор, обсаженный молодыми крепкими кленами, был не очень широким, но зато длинным. Сторона участка, выходящая на улицу, составляла сто двадцать футов, а вниз по косогору он тянулся на сто девяносто футов. Элиза, повернувшись к центру города, сказала:
