Феликс Кандель - Не прошло и жизни
– У мене фимоз‚ – заныл говорок. – У мене оправдание. Как в баню иду‚ справку на него вешаю...
Ссыпались волосы. Отслаивались ногти. Крошились зубы. Лопались бронхи. Закупоривались сосуды. Выпадали грыжи. Высыпали экземы. Прободались кишки‚ толстые вслед за тонкими.
– Ваша последняя просьба?
Стоял уже у стены‚ поддерживал штаны без ремня‚ колупал ногтем кирпич – брюхо опало от переживаний:
– Сапоги дитям. Галифе жинке. А мать сыночка – никогда...
Погромыхивая на далеких стыках‚ надвигался нескончаемый обоз. Паровоз‚ вагоны чередой, и за каждым вагонным окном‚ за каждым его стеклом смутно проглядывали временем побитые фигуры. Это были они‚ привычно каждодневные‚ буднично незамечаемые‚ празднично надоедливые:
Ласковый Прищур‚
Железная Поступь Миллионов‚
Первый Среди Равных‚
Каждая Кухарка‚
Светлая Надежда Человечества.
Сидели прямо‚ глядели мертво‚ прогибали-заваливали‚ и бульвары заметно промялись под их взглядами.
– Берите почтамт‚ – говорил Ласковый Прищур.
– Нет таких крепостей‚ – говорила Железная Поступь.
– Гнев и омерзение честных людей‚ – говорил Первый Среди Равных.
– Расчищайте дорогу‚ – говорила Каждая Кухарка. – Выкуривайте из щелей.
– А в кого не попали‚ – говорила Светлая Надежда‚ – тот жив.
Воздух сипел в тормозах.
Искры сыпались из поддувала.
Патром исходила выводная труба.
Торчал машинист-страхолюдина из паровозной кабины‚ драный и косматый‚ сизоносый и багроволицый: из глаз росла шевелюра:
– Я хазаин страна. Я хазаин.
И глядел вдаль на незавоеванные еще пространства.
За кого обоз‚ тот и вождь.
Встал на пути дед голый‚ бородою обернутый‚ властно поднял руку:
– Заворачивай. Поигрались – будет. С этой эволюцией нахлебались‚ возьмемся за другую. Вот вам‚ протоплазмы‚ еще попытка.
– Да мы уж на пенсии‚ – пискнули протоплазмы с ближних и дальних скамеек. – Нам бы дотянуть до срока‚ и весь сказ.
– Цыть! Не об вас речь. Новые – они в зерне‚ в семени‚ в луковице. На пустом месте! Выхода нет.
– Есть такой выход!
Всплыл шаровой молнией борец за доброту‚ бывший застенчивый старикан – сгустком наэлектризованной злобы‚ заискрил опасными брызгами‚ сгустил вокруг напряжение до невозможного‚ предгрозовую тяжесть‚ истерическую нервозность‚ сердечную недостаточность‚ удушье и перебои. И сказал непререкаемо из глубин сгустка злыми‚ короткими разрядами:
– Есть вариант. Окончательный. Обжалованию не подлежит. На каждого одна попытка. Чтоб подобрел. И немедленно!
Мерцало опасно. Потрескивало ощутимо. Тяжелые ртутные капли отлипали по кромке‚ грузно падали на газон‚ выжигая траву‚ и борода вздыбилась‚ поискривая.
– Люди‚ – сказал дед‚ – вы на кого руку поднимаете? Ну‚ сколько можно?..
Пыхнула молния толстым‚ тугим жгутом. Коротко ударила в лоб зарядом ненависти. Разрядилась без остатка: только озоном пощекотало ноздри.
Дед грузно осаживался на колени.
На живот.
Потом на бок.
Щекой к земле.
– Ваша очередь. первая.
Взлетел кверху султан пышного дыма. Взревел паровоз устрашающим воем. Содрогался от мощи‚ пробуксовывал от нетерпения‚ торжествующе ухохатывался на околоземные окрестности.
Это включилась слепая сила без цели и смысла. Это додавливала тупая мощь без сожаления и пощады. Гнуло. Сокрушало. Заваливало и дожимало без разбора. И в навалившейся глухоте рева начался неслышный исход с бульваров.
Они уходили с Покровского молча и сосредоточенно. Они убыстряли шаг деловито и энергично. Они убегали толпой суетливо и беспорядочно. Они не подчинялись никому в своем порыве‚ и никто не подчинялся им.
На зов реки. На свежесть струи. В последнее и желанное освобождение.
И пусть с боков выстрелы. Пусть отовсюду гранаты. Мины на пути‚ рогатины с капканами‚ силовые непроходимые поля.
Через Покровский. Через малую площадь. Потом через Яузский.
Не удержать и не поворотить!
Ах‚ Яузский‚ Яузский‚ последний на пути бульвар! Кто запомнил тебя‚ кто зацепил‚ удержал в ускользающей памяти? Всё смазано на скорости.
Падали.
Застывали.
Тыкались головами о землю.
Ползли вослед и замирали на Яузском.
– Убейте меня‚ – стонал старик на параличных ногах. – Добейте меня. Только не оставляйте‚ только не забывайте...
И дергался на складном стульчике.
Оборвался Яузский нацеленным острием.
Распахнулись дома по сторонам.
Легла на пути площадь: широкая – не осилить.
Река поперек. Мост через реку. Трамвай на путях‚ одинокий вагон.
Моторчик слабенький. Вагончик старенький. Краска облупившаяся. Дуга проржавевшая. И на наружном его боку затертая‚ невидная надпись: "Трамвайное депо имени Харона".
– Чего встали? – сказал Тихий А.И. – Поторопитесь. Глава дружеского государства уже нацелился на нашу посадочную полосу.
Водитель за стеклом – глаза пристальные‚ в точку‚ ямочки на небритых щеках‚ губа кверху‚ как в начале улыбки – пошевелился‚ облизал мундштук‚ выдул дрожащий звук. Трогательный и нелепый‚ бессмысленный и влекущий. Вальс-печаль‚ мелодия разлуки: "Тихо вокруг. Это герои спят..."
Со слабым скрипом‚ как со вздохом сожаления‚ тронулся с места одинокий вагон‚ и поплыли они следом взвешенной‚ бесконечной вереницей‚ стариковские тени с бульварного кольца‚ рука в руке‚ щека к щеке‚ дыхание переплетено с дыханием‚ и три старика впереди распорядителями бала.
Через площадь – к реке – и в воду.
И тонут они в воде‚ как тонут они в памяти.
А по-над городом звон-перезвон: благовест трамвайный.
А по-над городом щёлк-перещёлк: кастаньетами по стыкам.
А по-над городом гуд-перегуд: старания без надежды.
Шел трамвай –
Десятый номер‚
А в трамвае
Кто-то помер...
Разлука вечная‚ тоска смертная‚ беда необратимая.
Трамвай уходит в Лету.
Пристроился на берегу человек возле парапета‚ лязгал ловко портновскими ножницами‚ вырезатл‚ не глядя‚ силуэты из черной бумаги. А над парапетом вывеска: "Останавливаем мгновения". А силуэты на одно лицо.
– Это не мы... – огорченно пискнули из воды.
– Это вы‚ – отвечал нагло‚ не прерывая работы. – Такими я вас вижу. Такими вам и оставаться.
Старик-астматик‚ что истово мусолил жалкие рубли с вечной надеждой на прибавление‚ а вода уже накрыла с головой все его расчеты: "Фир ун цванцик‚ фир ун драйцик‚ фир ун зибцик..."
Старуха-курильщица в облаке вонючего табака‚ глазами в книжку‚ носом по буквам‚ запойно и упрямо‚ а вода уже размыла строчки и погасила последнюю папиросу...
Сеня и Соня тихими седыми мышками‚ преданно и неотрывно от общего детского садика: "Соня‚ не плачь. Мы пожили‚ Соня. Мы хорошо с тобой пожили". – "Ой‚ Сеня‚ я разве за себя плачу? Я за детей плачу‚ Сеня..."
Покатилло с Задунайским, притихшие и умиротворенные, в общей вместительной ширинке: "Рабиновича не видали? Рабиновича не встречали?" А Рабинович поспешал следом...
Шустряк в чесуче‚ человек без профессии‚ двумя раздельными половинками, вскрикнул‚ всхлипнул‚ кинулся самому себе в объятия‚ ушел под воду зареванный и счастливый...
Старый еврей Фишкин с нарочно перевернутым портфелем‚ чтобы крупа просыпалась без остатка‚ и свет от фонарика размылся‚ уходя в глубину...
Прискакала напоследок птица-горбун‚ склевала густой ручеек крупы‚ села‚ задумалась‚ опустила голову: в воду не пошла.
– Кыш‚ – подгонял Тихий А.И. – Кыш-кыш...
...и всякий раз‚ к вечеру‚ тихо и неслышно отплывает от берега сегодняшний день-корабль.
Звучит музыка‚ слышен говор и смех‚ капитан глядит вдаль неутомленными еще глазами.
Корабль уходит‚ уходит‚ уходит.
Корабль уходит белой отметиной в темнеющие дали‚ а мы глядим беззаботно вослед и машем с пристани выгоревшими на солнце платочками. Не наш день‚ не наш пока рейс..‚ но кто-то смотрит уже с кормы‚ кто-то вечно на нас смотрит‚ будто не может наглядеться. Сухонький старичок – бородка клинышком‚ серые‚ редкие волосы примяты подушкой. И вот уже тихое движение по струям‚ сонный плеск за бортом‚ темные набережные‚ стылые коробки строений‚ провисшие брюха мостов‚ тяжелая гребенка труб‚ купола-звонницы на бугре кружевным великолепием‚ и бульвары‚ бульвары‚ конечно же‚ бульвары: мертвый и прекрасный город‚ закрепленное пространство‚ которое не уберегли‚ где нет уже стариков‚ нет памяти‚ нет теперь и меня.
Корабль уводит‚ уводит‚ уводит...
Кто знает‚ куда деваются наши души?
Души наши впадают в Каспийское море...
А когда все прошли‚ и опустела площадь‚ пришлепал на гусеничных ногах старательный топтун Волчара‚ дотошный и исполнительный‚ и ушагал в реку за вверенным ему населением‚ которое нельзя оставить без наблюдения‚ а на берегу закрепилась смена‚ дети-отличнички‚ начинающие топтуны Волчарики‚ что заступили на отцовский пост‚ и мать-домоседка понесла им еду.
