Джим Гаррисон - Волк: Ложные воспоминания
Уезжая из лесу, я чувствовал себя странно и как-то по-новому спокойно, хотя и сомневался, что это надолго; я менял свою жизнь так часто, что в конце концов решил: в ней попросту нечего менять — можно совершать на поверхности какие угодно движения, как если бы я играл в китайские шашки, но все эти подвижки оставались в тонком верхнем слое и никак не нарушали покой глубин. Особого сорта едкий фатализм, в котором я жил, занятый геометрическими делами — работой, алкоголем, браком — и их естественными дополнениями — безработицей, пьянством, изменами. Возможно, все протестантские дети являются жертвами такого самолечения — само понятие закона жизни подразумевает для них шаги, тропы, указательные столбы, лестницы. Святой Павел в красной каменной пустыне пытается не думать о женщинах. Как я сейчас — не думать о виски. Вот доберусь до главной дороги, остановлюсь на бензоколонке и забронирую в Ишпеминге номер, а как только приеду — я знал это заранее, — приму душ, спущусь в бар и напьюсь до коматозного состояния, которого — это я тоже знал заранее — заслуживаю. Трезвость — просто вид работы, каковую я не мог исполнять постоянно, болезнь сопровождается головокружением, мозговым жаром и подавленностью. Царь Давид в ночь перед сражением наверняка тоже упился в хлам под своим балдахином.
В нескольких местах дорога оказалась размыта — семь дней назад такого не было. Первые два таких затора я проскочил слишком быстро и в одном скребнул по земле бензобаком. Вышел проверить, но там оказалась всего лишь свежая царапина. Уф-ф. Я поехал медленнее и, перебравшись через гребень холма, оказался в месте, где дорога пересекала заброшенную бобровую плотину; слева при этом было болото, справа — лужа. Вода из нее перелилась на дорогу, и теперь там красовался глубокий ров, на преодоление которого требовалось не меньше часа работы. Я обругал лесорубов за наплевательское отношение к своей дороге, притом что вовсе не хотел, чтобы они по ней ездили. Босиком на цыпочках я спустился с холма — хотел, чтобы подсохли мозоли, — рассматривать миниатюрное ущелье и струйку чистой воды, текущую в болото. В луже послышался всплеск, кругами разошлась рябь, потом еще один — посильнее. Форель. А у меня нет удочки. От злости я готов был палить по рыбе из ружья. Клаустрофобия последней минуты заставляет меня оставлять позади нужные вещи в надежде найти им замену. На хуй всех гуру на свете со всеми их советами и умозаключениями. Морщась от боли, я натянул башмаки и принялся собирать у подножия холма сухие бревна, обдирать топориком мертвые сучья. От обиды в глазах у меня стоял красный туман, я стащил промокшую от напряжения рубашку. За час с небольшим я залатал эту дыру, разогнал машину, будто на ралли, и прорвался сквозь кучу веток, едва не потеряв управление. Что-то мерзко и глухо щелкнуло — то ли подшипник, то ли кардан. Всю жизнь ненавижу машины; год назад мы с другом, напившись, раздолбали изнутри мой «плимут» сорок седьмого года, на шестидесяти милях в час. Мы в то время работали плотниками; молотками мы разнесли окна и приборную доску, а добравшись до дома моего приятеля, расстреляли колеса из пистолета.
Я посмотрел на спидометр. До главной дороги оставалось еще миль тридцать, и дело шло к вечеру. Я доберусь до Ишпеминга как раз вовремя, чтобы купить чистую рубашку и штаны. В отеле селились в основном горные инженеры или люди, у которых были дела с «Кливленд клиффс». Руду наконец-то признали низкосортной, но кто-то нашел применение тикониту, так что городок расцветал опять. Некогда я отмечал сходство между Ишпемингом, Хафтоном и английскими горными городками — даже люди там выглядят одинаково молочно-белыми и как бы голыми, подобно всем, кто проводит под землей треть жизни. Причина столь частых забастовок еще и в том, что время от времени шахтеры доходят до точки, когда больше не могут жить, как кроты. «Калумет и Хекла» после двухлетней забастовки закрыли медные рудники. Шахты затопила вода, и жизнь тысяч людей стала подобием смерти.
Я снова притормозил, переезжая рытвину, и заметил на красноватом песке чьи-то следы. Достал из мешка книгу Мюри, но это оказались следы койота. Я по-прежнему злился на все подряд, но, выезжая на главную дорогу, вдруг понял, что обычные страхи куда-то подевались. Опасное чувство. На хуй темноту, машины, электричество, пожар, полицию, Чикаго, Эгню,[124] университеты, боль, смерть и морпеховскую ментальность. Даже земной шар, как гнилой помидор, смерть от сжатия, медленное гниение изнутри. Я включил радио и поймал «криденсовский» хит.[125]
Тягучая музыка. Кто станет обувать дедовы башмаки? Или ковбойская глупость снова притащила нас на прежнее место? Я остановился у бензоколонки и забронировал по телефону номер. Моими первыми за неделю словами, обращенными к другому человеку, стали:
— Заливай полный и масло проверь.
— Почему мы не можем пожениться?
— Потому что ты блядь.
— Я не буду блядью.
— Не сможешь.
— Я найду работу или деньги, и мы поедем в Мексику.
— Я не хочу в Мексику, и у нас нет машины.
Я хотел только «триумф» с двигателем на пятьсот кубиков. У меня было три доллара, а байк стоил восемьсот. Я перевернулся на другой бок и заглянул ей в глаза, которые, как обычно во время таких дискуссий, были теперь лужами-близнецами ореховых слез. Ореховые глаза — большая редкость.
— Я не хочу работать, и у меня никогда не будет работы.
— Значит, ты меня не любишь.
— Точно.
Я встал и выпил чашку тепловатого кофе. Повсюду жуткий бардак — остатки вечеринки и впитавшийся в кожу застоялый дым. Я вышел на свежий воздух и дошел до Пятой. В многоквартирные дома входили слуги, начинать дневную работу. Я смотрел на Метрополитен на другой стороне улицы, на третью ступеньку, где мы так часто сидели с Лори, и на парк вдали. Ни одного квадратного дюйма без сигаретного бычка. Мы занимались любовью у иглы Клеопатры, на скамейках, под заборами, на траве, за камнями, под деревьями. Однажды около Сентрал-парк-уэст мы чуть не запутались в венке из ромашек. Кроме шуток. Я дошел до Истсайдского Терминала и сел на автобус до Ла-Гуардиа. Двое суток ушло на то, чтобы понять: я снова не в том месте, не в то время и не для того. Оглушенный скукой, я проспал весь путь до Детройта, самого никудышного из наших городов. Затем полет до Лансинга вместе с не иначе как местными политиками, скучавшими еще сильнее, чем я. В марте все скучают и мечтают сбежать из этой холодной грязной дыры, сбросить старую кожу. Моя последняя экспедиция. Мать Лори откажется дать мне по телефону ее адрес и добавит гнусавым бронксовским говором: «Неужели ты ее недостаточно помучил?» Нет, конечно, что вы. Я вернусь героем с пятью медалями, и тогда-то ты пожалеешь. Миссис Менопауза. Из тех мамаш, что трясутся над своими двадцатилетними дочерьми и суют им каждый день бумажки для анализов — узнать, что там у них делается. Я сел в машину, доехал до дома, в полном молчании собрал одежду и направился на север. Увидев, сколько там снега, повернул опять на юг. Я проспал три месяца, прежде чем двинуться дальше.
Стою в ванной перед большим, в полный рост, зеркалом, в новых хлопчатобумажных штанах и гавайской рубашке с короткими рукавами — только сегодня рубашки всего за три доллара. В зеркале я видел все того же себя, только немного загоревшего, с обветренным лицом и, может быть, на десять фунтов легче: слабохарактерный подбородок, левый глаз бродит в поисках своих собственных незрячих приключений. Минимум пять штук на пересадку роговицы. Хорошо бы оказаться в Сан-Франциско с ожерельем на шее, ебать старлетку, и чтобы трубка с гашишем дотлевала в пепельнице. Укуренный хер. Не все сразу, Брэд. Выбери себе яд. Мне достался неудобный столик в углу зала, зарезервированный для криминальных типов и немодных рыбаков, — фактически тот же самый столик, за которым я сидел два года назад. Я поднял вверх указательный палец, и подошла официантка.
— Сиг на доске и стейк с кровью на косточке.
— И то и другое?
— Да.
— Сразу?
— И тройной бурбон с водой, но без льда.
— Стартеры?
— Не надо.
Я выпил бурбон тремя большими глотками. Какое поразительное успокоительное тепло. Виски рулит. Прошло несколько минут, и я получил то, что мой приятель-наркот называл приходом, — слегка головокружительную вакуумную дыру в мозговой кастрюле. Ноги немеют. Сначала я огромными кусками заглотил рыбу, затем, не торопясь, приступил к стейку. Достаточно сырой для разнообразия и еле теплый внутри; я ухватился руками за кость и вгрызся в мясо, к вящему отвращению мистера и миссис Америка за соседним столиком. День рождения мамы или какой-нибудь юбилей — зуб даю. Увести на один вечер от старой горячей плиты, дать покрасоваться в пасхальном платье и шляпке. Я встал и непроизвольно рыгнул, гулкий звук вернулся ко мне эхом из дальнего конца зала. На меня стали оглядываться, и я слегка смущенно помахал рукой. Извините, ребята. Теперь на прогулку, купить журналы и газеты, доступные в этом заводском городишке, и вперед по барам.
