Джойс Оутс - Дорогостоящая публика
Мне почему-то смешно. Его рука застыла у меня на спине. Глаза у него темные, широко раскрытые, с глубокими морщинками вокруг. Кажется, будто он смотрит на лампу.
— Хочешь, чтоб у тебя был второй папа? — спрашивает он.
— У меня есть папа.
Он дотрагивается до моего плеча. Он смотрит на меня, как будто, кроме меня, ничего больше не видит. Он ни о ком больше не думает; он не встанет через минуту, не примется кому-то что-то кричать, как моя мать. Он принадлежит только мне. Он подносит к губам палец, слюнит его и начинает стирать грязь с моего плечика.
— Если бы у меня была такая маленькая девочка, я бы ее никогда не шлепал, — говорит он.
И подается вперед. Должно быть, его ногам, так сильно согнутым, стало больно.
— Как ты думаешь, тебя отшлепают дама за то, что ты испачкалась?
— Я возьму и помоюсь.
И опускаю руку глубоко в воду. Если в воде ударить по камешку, поднимется облачко ила и скроет всех повылезавших крабов: в этом их спасение. Облачко рассеется, а их уж и след простыл.
— Давай-ка лучше здесь помоемся. Мне бы очень не хотелось, чтобы тебя отшлепали, — говорит человек.
Голос у него звучит нежно, как музыка. Руки у него теплые, тяжелые, но я из его рук не вырываюсь. Он держит меня за плечо, а большим пальцем оттирает на мне грязь. Я гляжу: в том месте, где он трет, совсем не видно грязи.
— Знаешь что, не берись руками за волосики. Ты их запачкаешь, — говорит он, отстраняя мою руку. — Можешь помыться прямо здесь, в речке. Никто и не узнает, что ты испачкалась. Ладно? И это будет наш секрет.
— У Томми есть секреты.
— И у нас будут, если мы подружимся. Ладно? Только никому ничего не говори.
— Ладно.
— Ты у меня будешь чистенькая и аккуратненькая, и мы с тобой будем дружить. А ты никому ничего не говори. Я буду сюда к тебе приезжать. — Он оглянулся, словно забыл что-то на берегу. — У меня для тебя есть настоящая сладкая лакрица. Ты любишь лакрицу, а?
Я сказала, что «да».
— Вот помоемся, и я дам тебе лакрицы. Уверен, тебе понравится.
Я киваю, и он улыбается. Теперь мне понятно, чем от него пахнет — лакрицей. Я вспомнила магазин у шоссе: там в пластиковой упаковке стоят торчком лакричные палочки, мягкие на ощупь. Они липнут к зубам.
— Маленькие девочки не умеют еще сами мыться, — говорит он. Он поливает мне водой на руку и моет ее. Я сижу не двигаясь. Мне совсем не больно, как бывает больно от жесткой мочалки и горячей воды. Он моет меня неторопливо, заботливо. Лицо у него серьезное: он никуда не спешит. Он похож на человека, который слушает радио, только мне не слышно, что он слышит.
Он моет мне ножки.
— Ты такая симпатичная девочка, — приговаривает он. — Тебя шлепать нельзя. Никто тебя не должен шлепать. Убил бы всякого, кто поднимет на тебя руку.
Он говорит так, как будто вот-вот заплачет. Отчего-то лицо у него как-то вытягивается, а глаза как бы закатываются внутрь, словно он смотрит внутрь, в себя.
— А я вот сделаю тебя чистенькой и аккуратненькой, — говорит он. — А потом дам лакричку.
— Она из того магазина?
Он медленно водит рукой по моей спине, как будто гладит кошку. Кошка выгибает спинку. То же делаю и я. Я чувствую как это, быть кошкой.
— Хочешь немножечко пошлепать по воде?
— Мне не разрешают.
— Ну только вот тут. У этих камней.
— Мне нельзя.
Я взглядываю на него в ожидании разрешения. Туфельки у меня уже промокли. Но если потом поиграть на солнце, они высохнут.
— Я понимаю! Но ведь тут никто тебя не увидит. Я разрешаю, — шепчет он.
Он отстраняется и смотрит на меня. Он рядом, и мне нечего бояться, можно пошлепать по воде. Никто еще так близко на меня не смотрел. Никто еще не предлагал мне пошлепать по воде, сидя вот так рядом, чтобы можно было подхватить меня, если я споткнусь.
— Правда, здорово? Правда, приятная водичка?
Я захожу в воду по колено, глубже заходить я боюсь. Как-то я пробовала, но не здесь; мы ездили на озеро. Там песочек, и люди лежат на одеялах; а тут ничего нет, только камни. А они бывают острые.
Но вот человек встает. Глаза сощурены на солнце. Он ступает рядом, следит, как я хожу по воде. Он мочит ноги в воде. Мне почему-то зевается. Я устала. Смотрю под ноги и вижу, как вздымаю под водой облачка ила.
— А теперь, пожалуй, выходи, — говорит он.
Я выхожу и ступаю по камням, в туфельках хлюпает вода. Я хохочу, видя, как вода выплескивается из них наружу. Пальцы ног холодит.
Он берет меня за руку и ведет обратно к отмели. Рука у него очень жаркая.
— Ну как, правда было здорово? — спрашивает он. — Маленькие девочки любят плескаться в воде, чтобы быть чистенькими.
Послюнив палец, он что-то вытирает у меня на щеке. На это время я закрываю глаза.
Лакричная палочка не такая вкусная, как из того магазина. Я хочу забрать ее дамой, но человек мне не разрешает. Надо съесть ее здесь. Я продолжаю позевывать, я хочу спать. Я устала, играя в воде, солнце смежает мне веки.
Человек моет мне ручки речной водой, трет в своих руках, будто моет свои руки.
— Это наш секрет, ты никому ничего не говори, — предупреждает он.
Он вытирает нам обоим руки о свою рубашку. Он все время сидит на корточках, чтобы быть на одном уровне со мной. Черной расческой он расчесывает мне волосы, но они внутри спутались, и он перестает. Снимает с расчески мои волосики.
— Ну вот, теперь у тебя есть еще один папа, только никогда об этом никому не рассказывай, — говорит он.
Когда, поднявшись на кручу, я оглядываюсь, вижу, как он, склонившись, достает свою удочку. Про удочку я забыла, и мне хочется побежать обратно, посмотреть, какая она, может такая же прозрачная, как есть у некоторых; только теперь он мне кажется совсем другим, незнакомым. Стоя теперь ко мне спиной, он становится обычным горожанином-рыболовам, я не знаю его и я его боюсь.
II. Мне шесть лет. Мы по-прежнему живем в деревне: через пару лет мы переедем в город, будем жить у бабушки. Но сейчас отец еще вполне здоров и работает. Мой брат отправился с приятелями кататься на велосипеде. Они взяли с собой в вощеной бумаге сандвичей с горчицей и воду в бутылках из-под шипучки. Выйдя на шоссе, я гляжу им вслед. Никому до меня нет дела: мальчишки, когда добрые, зовут меня малышкой, а когда злые, пихаются и дразнят. Своего брата я не люблю, потому что он отпихивает меня рукой, как делают в кино, когда хотят убрать того, кто мешается.
— Проваливай, крошка! — говорит брат и отпихивает меня.
Бежать жаловаться маме тоже хорошего мало. Брат старше меня на четыре года, ясно, что он меня обгонит.
Сегодня жарко. Август, утро. Высокая трава в саду пожухла; птицы вечно дерутся среди ветвей: средь взбудораженной листвы мелькают их черные, лоснящиеся крылья. У Томми есть духовое ружье, и иногда он палит в птиц, но стоит им заслышать шум, вмиг разлетаются; они умные. Кошка ела мертвую птичку, а потом приволокла трупик в перьях прямо на пол в кухню.
Я играю с куклой. В доме мама все консервирует вишни. По воскресеньям папа усаживается у дома под деревом и пытается продавать вишню в корзинках тем, кто проезжает мимо по шоссе. Подходить и заговаривать с ним нельзя, потому что его это вечно бесит. В кухне противно и жарко. Повсюду кастрюли с кипятком и банки с вишнями. Раньше я вишни любила, а теперь меня от них воротит. Как-то я увидала в ягодке, в самой сердцевине, червяка. И теперь, двадцать пять лет спустя, стоит мне проехать мимо вишневого сада, как меня сразу же начинает тошнить: и все из-за крохотного белого червяка. Неизменно вспоминаю детство и ферму, и уже ничего с собой поделать не могу. Никак мне не отделаться от этих воспоминаний.
Сегодня день будний. Со временем со слов окружающих я научусь считать дни недели. Но пока мне это неведомо, я знаю только, что до воскресенья еще дня два-три, а в воскресенье папа останется дома и усядется под деревом, поджидая подъезжающих покупателей.
Выходит мама посмотреть, где я.
Старое платье на ней все в соке от вишни. Я не в силах отвести взгляда от этих пятен, что-то они мне напоминают. Кровь. Волосы у мамы зачесаны назад. Спереди неравномерно выгорели на солнце, а дальше — каштановые. Есть фотография, на которой мама с длинными волосами; там она еще не моя мама и какая-то незнакомая. Она по дому ходит босая. Ноги у нее кажутся сильными; наверное, если бы она захотела, то могла бы быстро бегать; но она не хочет. Она вся какая-то медлительная. Суетливые куры копошатся в пыли, ждут, когда она даст им корм. Вертят головками туда-сюда. Стоит матери поднять руку, как они принимаются хлопать крыльями, думая, что она собралась их кормить.
