Ханс Кайлсон - Смерть моего врага
— Может, тебе все же следует обсудить это с ней, отец, — сказал я неуверенно. — Она догадывается или, может быть, знает больше, чем ты думаешь.
— Может быть, — сказал он, отвернулся и легонько пнул набитый рюкзак ногой, как будто это был футбольный мяч.
— Твой чемодан я тоже уже уложил, — сказал он.
Я вздрогнул.
— Мой чемодан? — сказал я. — Не лучше ли…
— Мы отошлем его в ближайшие дни, — невозмутимо продолжал он. — Отошлем в А., ты сможешь забрать его там и ехать дальше.
— Хорошо, — сказал я.
Ничего хорошего тут не было. Я не должен был отпускать их, но я не мог помешать им готовиться к уходу. Хорошо, что они готовились, но нехорошо, что я отпускал их. Из этой круговерти я уже не выберусь. Что я должен был сделать? Я должен был убить Б., просто убить. Но я не мог этого сделать. Ненавижу его. Моя ненависть питается желанием убить его. Я ненавижу его еще и потому, что не смог его убить. Эта страсть пронизывает меня своим возбуждающим веществом и в то же время показывает мне мое бессилие, она — эхо моего поражения. Настолько я слаб, настолько бессилен. Ненавижу себя самого, свое бессилие. До дрожи. Я боюсь его, да, мне страшно, достаточно услышать его имя, чтобы я задрожал. Я не знал, что страх ослепил и парализовал меня. И все же…
О Господи, в смертный час того, кого Ты послал мне в качестве врага, вопрошаю Тебя измученной душой, зачем Ты создал рюкзаки, с которыми отправляешь в путь стариков, отправляешь в Твой прекрасный мир к ужасному концу? Почему Ты позволил им уйти и почему позволил мне отпустить их? Ты создал мне врага, и с тех пор, как он стал моей судьбой, я постигаю его судьбу глубже, больше, чем я когда-либо думал, почему? Должен ли я убить его, чтобы он не убил меня? Но я все еще колеблюсь: что, если он все-таки бич в Твоей руке? И послан Тобою? Почему? Ах, с ненавистью и местью, да и с любовью, здесь ничего не сделано. Разве Ты не замечаешь, что Ты сам Себя сделал врагом всех тех, кого заставил укладывать рюкзаки, и всех тех, кто сомневался? Разве Ты не замечаешь, что нельзя не убить и Тебя, просто убить Тебя, как того, другого, врага, чтобы не быть им убитым. Неужели не замечаешь?
XIII
Однажды мне позвонил Вольф.
Дела шли именно так, как я опасался и все же пытался отрицать. Первые притеснения, из которых словно сами собой возникли более жесткие гонения, стычки то тут, то там, первые запреты и предписания против нас. Еще оставалась надежда, безумная смешная надежда, что на последний решительный шаг он не осмелится.
— Привет, — сказал Вольф. — Ты ведь фотограф?
— Нет, — возразил я.
— А ты, кажется, говорил, что фотограф.
— Это мой отец.
— Вот как, — ответил он и замолчал. После короткой паузы он продолжил: — Но ты, конечно, разбираешься в этом деле?
— Да, немного.
— У тебя есть фотоаппарат?
— Да. И я умею проявлять.
— Не окажешь мне услугу?
Какую услугу, подумал я, и какое отношение имеет его просьба к тому факту, что мой отец — фотограф?
— Приходи завтра с фотоаппаратом, я все тебе объясню. Жду тебя в три часа.
Он продиктовал мне адрес, которого я раньше не знал.
На следующий день я отправился по указанному адресу. Это была съемная квартира в центре города.
— Аппарат при тебе? — спросил он сразу же, как только мы поздоровались.
— Вот, — сказал я.
— Оставь его в сумке, — сказал он. — Лучше, чтобы никто не видел, что ты разгуливаешь с фотоаппаратом.
— Почему? — удивился я.
— Ты должен сделать для нас пару снимков.
— Каких снимков?
— Сам увидишь!
— Но я хотел бы знать, — настаивал я, — что за снимки?
— Пока тебе лучше этого не знать.
Он был возбужден, лицо раскраснелось и время от времени слегка подергивалось. На нем была одна из его цветных рубашек, такая же мятая, как и костюм, как будто он не снимал одежду уже несколько дней. На душе у меня стало тревожно. Какое-то таинственное дело, думал я, ничего хорошего оно не обещает, почему он разводит такую таинственность?
— Я только хотел бы знать, о чем речь, — сказал я. — Может, у меня не получится, я же не фотограф.
— Групповой снимок, — коротко сказал он.
— Это трудно, — сказал я. — Приличный групповой снимок — чертовски трудное дело.
Мы сели в автобус и поехали на окраину города к дому Вольфа. Там мы вышли из автобуса, прошли по улице и пересекли сквер.
— Нет, не сюда, — сказал он, когда я направился к его дому, и указал на деревянный сарай в глубине соседнего двора.
Сарай давно пустовал, раньше там была столярная мастерская. Большая открытая пристройка сарая выходила прямо в поле. Из соседних домов ее почти не было видно. Когда мы подошли ближе, я услышал голоса, смех и беготню, похоже, там собралось много людей, занятых каким-то делом или игрой для препровождения времени.
— Нас ждут, — сказал я.
Вольф кивнул.
— Идем.
Мы пересекли газон, повернули за угол и смогли заглянуть в эту открытую пристройку, где, как я помнил, раньше лежали доски и заготовки столярной мастерской. Там было оживленно, хотя бегали по пристройке, видимо, люди раненые, если судить их по перевязкам. Все это производило впечатление травматологического пункта, куда только что доставили пострадавших в аварии для оказания первой помощи. Здесь находилось человек восемь, шестеро были забинтованы. У входа рядом с деревянным столбом, подпиравшим строение, сидел человек с забинтованной головой, слой бинта был толстый и закрывал даже подбородок, так что казалось, будто у человека седая борода. Он курил сигарету и, видимо, вел серьезный разговор с другим раненым, у которого висела на перевязи правая рука. Дальше за ними на носилках лежал еще один, а двое других перевязывали ему живот и грудь. Еще двое сидели на скамье в глубине помещения и, вытянув ноги, рассказывали друг другу анекдоты, время от времени разражаясь смехом. И человек на носилках смеялся вместе с ними, так что его перевязанный живот ходил ходуном.
— Не распускай живот, — крикнул тот, что накладывал повязку, и хлопнул ладонью по бинту.
— Ой, — вскрикнул раненый.
— Ты же ничего не чувствуешь, черт возьми, — ответил санитар. — У тебя на животе десять метров бинта.
У одного из тех, что сидели на скамье, была забинтована ступня. Повязка так ее деформировала, что нога походила на огромную белую картофелину. Второй носил перевязку в виде ранца.
Когда мы подошли ближе, я услышал разговор тех двоих, что сидели у входа.
— Дай мне сигаретку, — сказал один и выпростал руку из перевязи.
— Вон идет Вольф, — сказал другой и вытащил из кармана пачку сигарет.
Первый вытянул и согнул руку, потом покрутил ею в воздухе.
— Да, — сказал он, посмотрел на нас и продолжил: — Если слишком долго носишь руку на перевязи, она и впрямь немеет.
Он рассмеялся. Потом взял правой рукой сигарету, зажег спичку и закурил.
— Вот так, — сказал он, снова засунул руку в перевязь и дальше пользовался только левой рукой.
В глубине сарая поднялся парень с забинтованной ступней, похожей на картофелину, и запрыгал к нам на одной ноге.
— Привет, Вольф, — крикнул он.
Он с силой отталкивался здоровой ногой от пола и перемещался быстрыми короткими скачками. При последнем прыжке он повернулся вокруг своей оси, приземлился на перевязанную ногу, опрокинулся навзничь, встал и захромал назад на свое место.
— Моя нога, — захныкал он, пританцовывая перед нами.
Подбежали двое помощников, он оперся на их плечи и повис между ними, еле держась на одной ноге. Те, чуть не падая, шатались под его тяжестью. Выглядело все, как настоящее.
— Стойте, — сказал Вольф. — Можем сразу начинать.
— Мне снимать их? — спросил я изумленно и вытащил из сумки фотоаппарат.
Вольф огляделся вокруг, лицо его было серьезным.
— Давайте быстро, — сказал он.
— Улыбочку, — сказал Одноногий.
— Не шевелиться, — сказал один из помощников.
Я проверил наводку на резкость. Вот, значит, какие снимки, сказал я себе, вот зачем он взял меня с собой, и все только потому, что мой отец фотограф. Не смог, значит, найти никого лучше. Мой отец сделал бы из этого шедевр, который мог бы висеть в художественном салоне, я сделаю всего лишь простую фотографию.
— Не двигайтесь, — сказал я.
Я уже давно сообразил, что все это было комедией, комедией в миноре. Завтра это может стать реальностью и трагедией. Я сделаю снимки, подумал я. Эти снимки откроют глаза тем, кто не верит, как с нами обращаются.
В детстве я подделал почтовые марки, и каждый мог видеть, что они фальшивые, только Фабиан этого не увидел, но все-таки они были подделкой.
И эти снимки — подделка, но подделка это или нет, заметно это или нет, по сути, они все-таки правдивые и настоящие, даже если они постановочные, Вольф это хорошо придумал. Ведь если снимать настоящих раненых, то фотографии не получатся как раз из-за чрезмерной реалистичности. Но быть может, все же неправильно, что я это делаю. Я щелкнул. Одноногий снял руки с плеч санитаров и стал хромать на месте.
![Карочка - [email protected] - Наследники](/uploads/posts/books/no-image.jpg)