Феликс Кандель - Первый этаж
– Ах, как остроумно! Ты соскочил с рельсов, Лев. С одних соскочил, на другие не попал. Все катятся по рельсам, один ты – колесом по шпалам.
– А может... – Левушка повернулся к ней. – Может, нет еще моих рельсов? Не проложили?
– Что ты хочешь? – спросила напрямик. – Чего добиваешься?
– Хочу, – сказал задумчиво, самому себе, – чтобы в моей жизни была открытая дверь. Или окно. Форточка, хотя бы. А за дверью пяток сосен, край голубого неба, ромашки, пенек, гриб-подосиновик в густой траве. Закроешь ночью глаза: рыжая шляпка в изумрудной зелени. Вот этого хочу. Чтобы дверь была настежь. Всегда. Всю жизнь. Дверь, а не глухая стена.
– Не понимаю... – прошептала. – Не понимаю ... Ведь ты не дурак. Что-то у тебя там есть. Что-то есть... Но я не по-ни-маю!
Подошел вплотную, Поглядел на глаза, на губы, на ладное, молодое тело. Глядел, будто прощался. Потом несмело протянул руку, коснулся ее щеки.
– Я не прошу, – сказал медленно и раздельно, – чтобы ты поняла меня. Это слишком большая роскошь. Прошу, чтобы поняла себя. Только себя. Пойми себя, и мне будет легче. Гораздо легче.
И пошел к двери.
– Лев! – крикнула вслед. – Погоди.
Но он уже уходил. В который раз. Он не мог иначе. Ведь он хотел сохранить себя. Самого себя. Себя в себе.
– Лев! Слышишь?
Хлопнула входная дверь. Потом – дверь подъезда.
–Ну и катись... твою мать!
Остервенело заметалась по комнате, ногой раскидала табуретки. Пришел из коридора Тарас, молча встал на пороге: в руке раскрытая коробка от зубного порошка.
– Тарас, идем есть.
– Пусть она сначала.
– Сначала!.. – Зоя подскочила в ярости. – Дай сюда!
– Не дам.
Рванула коробку из рук, вышвырнула в окно.
– Там пусть поест...
Тарас не шевельнулся, только глаза заискрились слезой:
– Вот пойду во двор и возьму ...
– Я тебе возьму.
– Возьму, – повторил упрямо.
– А я опять выброшу.
– Ну и выбрасывай, – сказал с отчаянием. – А она мне во сне приснится. А ты... Ты не приснишься.
– Ах ты, стервец! Марш умываться!
– А чего я руками делал? – заупрямился. – Грязь, что ли, брал? А чего я лицом делал? Спал, что ли?
– Сейчас будешь.
– Не буду! Есть не буду и спать не буду.
Потащила его в комнату, раздела, бросила на кровать.
– Спи!
– А я вот вылезу и оденусь...
– Я тебе вылезу!
Заметалась по квартире, ругалась шепотом, по-черному, не знала, на чем сорвать злость.
Тут – телефон.
– Да! – яростно. – Да, – поспокойнее. – Да… – почти мягко. – Может быть. Не лишено. Не исключается. Не обещаю...
Положила трубку, подумала, сказала задумчиво:
– Почему бы и нет?..
Постояла над сервизом, поглядела, вздохнула в последний раз:
– Склеим – никто и не заметит.
Убрала сервиз в шкаф, пошла в ванную, рывком сбросила платье. Долго стояла так, без ничего, себя оглядывая, набиралась хорошего настроения. Облилась холодной водой, растерлась жестко, выскочила из ванной, как новенькая. Оделась тщательно, с выбором, посидела перед зеркалом. Удовлетворилась – пошла к Тарасу.
– Закрывай глаза, живо! Переворачивайся на другой бок.
– Только что оттуда, – непримиримо ответил Тарас.
– Только что, только что... Спи давай!
Перевернула носом к стенке, пошла вон из квартиры.
Поднялась на один этаж, не успела позвонить – дверь открылась. Ее ждали.
– Зоя Трофимовна, – сказал холеный мужчина с седыми висками. – Я счастлив.
Прошла решительно в комнату, с маху кинулась на диван.
– Ух и зла, – сказала. – Всех бы разорвала...
Мужчина в стеганой куртке фиолетового отлива покружил по комнате, осторожно сел рядом. Сразу видно: это был человек авторитетный, с положением, с устоявшимся отношением к себе и к другим. Человек, что надо.
– Зоя Трофимовна, – произнес значительно и провел утомленно по виску рукой с перстнем. – Лучший день моей жизни.
Погладил ее по руке, по плечу, добрался до шеи. Зое было любопытно. Зоя ему не мешала. А ладонь ненароком соскользнула на грудь и остановилась пораженная, ощутив через тонкую материю живое тело.
– Зоя... – сказал обморочно, не теряя общего достоинства. – Я жду вас второй год.
Сняла его руку, встала, прошлась по комнате. Этот человек не заменит ей Левушку. Не сможет. Не догадается. Не притворится. Но ей не нужен теперь поводырь по жизни. Ей нужен поводырь по службе.
Встала спиной у окна, прислонилась к подоконнику. Мужчина подошел, встал рядом. Только тут она заметила, что выше его ростом. Чуть-чуть. Это ей понравилось.
– Зоя, – сказал он с нажимом. – Я готов на все.
Кусала губу, глядела на него пристально, глазами округло алчными. Очередной этап заканчивался. Если человек не мог ничего дать, она с ним прощалась. Если она рвала с кем-то, то насовсем.
Повернулась к мужчине спиной, взглянула искоса.
– Расстегни, – приказала.
Начинался новый этап.
13
Из окна было видно, как шла по двору баба Маня с большим тюком в руке. Шла, глядела по сторонам, приветливо кланялась соседям.
Днем еще прибежала полоумная Зойка, взмыленная, запаренная, затормошила бабу Маню: "Давай, мать, деньги!" – "Каки таки деньги?" – "Давай, давай... Взаймы. Все набрала – чуток осталось". Думала – секрет, а Зойка сама полезла в мешок с крупой, достала заветную книжку. "На сервиз, – говорит. – На японский". Делать нечего: пошли в сберкассу, сняли семьдесят рублей, утрешний рубль оставили на почин. Рыхлая кассирша, совсем уж оплывшая за жаркий день, вспомнила бабу Маню, пожалела вяло: "Эх ты... Чего ж не уберегла?" А ей и покрыть нечем.
Вышли на улицу – Зойка бегом в магазин, а баба Маня встала столбом на тротуаре, не знает, чего теперь делать. Постояла-постояла, головой покачала, да и пошла на стадион справиться о работе. Давно уж не стирала майки с трусами, а тут опять приспичило. Дали ей пропыленные, потом футбольным проеденные формы, велели принести чистыми.
Зашла баба Маня в подъезд, увидала затертый пятак на замызганном полу, не поленилась – нагнулась. Пришла домой, свалила белье в ванную, обтерла пятак, обмыла под краном, тряпочкой промокнула – и на кухню.
Вынула мешок с крупой, запрятала на самое дно книжку сберегательную, где записаны ее капиталы – один рубль, вместе с книжкой запрятала пятак. В обед еще думала: деньги скоплены, можно помирать. В обед радовалась: накопила, девки, накопила! В обед с дедом прощалась. А теперь – все заново. Хоть опять задирай голову, ори на самый верх: "Эй, вы, там! Погодьте меня забирать. Рано. Я еще не готовая..."
Побежала – замочила белье, чтобы с утра постирать.
Побежала – посуду помыла.
Побежала – в комнатах прибралась.
Побежала – на деда накричала.
Побежала – над Тарасом повздыхала.
Вдохнули в бабу Маню новую жизнь.
Помирать бабе Мане никак нельзя.
Надо жить.
Надо копить на похороны.
Вот и вырос, наконец, этот город.
Город, который когда-то совсем не рос.
Уткнулся в небо многоэтажным одноэтажием.
Улицы – по линейке, площади – по транспортиру.
Все перемешалось в этом городе.
Кто где.
Все перепуталось в его семьях.
Кто с кем.
Все определилось в его судьбах.
Кто как.
Где теперь та деревня?
Пойди поищи.
Где тот город?
Найти невозможно.
Будто пронесся над городом свирепый ураган, взметнул, взбудоражил, перемешал насильственно все слои. Но прошли годы, и опять утряслось, устоялось, уложилось по-новому. Что плавало в верхних слоях, опустилось в нижние. Что лежало на дне, всплыло кверху. И оседает муть, затихают волны, осаживаются перемешанные слои до нового урагана. Но опять накапливаются силы, накаляются страсти, собираются у горизонта легкие облака-предвестники. Потихоньку. Исподволь.
А люди? Что ж люди... Поколения кладут жизни, дожидаясь урагана. Поколения кладут жизни, мечтая о покое.
Из года в год беда ходит кругами.
Из года в год. Из дома в дом.
Беда не приходит одна. Беду приводят за ручку, выращивая в оранжереях, подкармливая и поливая.
Что заваривают отцы, расхлебывают потом дети.
Что запутывают дети, разматывают потом внуки.
Что громоздят внуки, разгребают за них неведомые поколения.
А город живет.
Город растет.
Принаряжается по праздникам.
Переименовывает то и дело улицы с площадями.
Ему не терпится, этому городу. У него нет времени обождать, пока само утрясется, просеется, отпадет легковесной шелухой, оставит на решете тяжелые зерна. Ему нужно увековечиваться.
Потому что он опять отстал, этот город.
Обогнал, не догнав.
И для важности пыжится сверх меры, тужится, старается, хочет и не может, провозглашает и не верит, обманывает и обманывается сам.
И вот он уже дошел до кольца автострады.
Подъел рощицы с перелесками.
