Исаак Зингер - Каббалист с Восточного Бродвея
Однако один посетитель пришел ко мне именно в пятницу, в конце дня, когда я уже собирался домой. На вид ему было хорошо за семьдесят. Сутулый, с седой бородкой и мешками под глазами. На нем было долгополое черное пальто, и я подумал, что он только недавно приехал в Америку. Но, усевшись передо мной, он сказал:
— Посмотрите на меня! Я начал читать вашу газету больше шестидесяти лет назад, в самый первый день приезда.
Оказалось, что родом он из маленького польского местечка. Учился в иешиве, потом пробовал поступить в университет. Здесь, в Америке, работал учителем в Талмуд-Тора, а позже, окончив специальные курсы, зубным техником. Конечно, сейчас он был уже на пенсии.
— Я знаю, что вам по должности положено давать советы, — сказал он. — Но я пришел не за этим. Что можно посоветовать восьмидесятитрехлетнему старику? У меня есть все, что надо, и даже место на кладбище, выкупленное общиной моих земляков. Я пришел к вам потому, что, мне кажется, вас может заинтересовать моя история. Вы много пишете о всяких загадочных вещах. Вы верите в демонов и домовых. Я не собираюсь спорить с вами по этому поводу — ни вы их не видели, ни я. Даже если демоны и существуют, то, уж во всяком случае, не в Нью-Йорке. Что демону делать в Нью-Йорке? Здесь он либо угодит под машину, либо заблудится в метро. Демону нужна синагога, микве, дом для бедняков, чердак со старыми потрепанными молитвенниками — вся та обстановка, которую вы рисуете в своих книгах. Но какие-то непонятные силы действуют всюду. Для меня это не просто слова. Я убедился на собственном опыте. Когда-то об этой истории писали и в еврейских, и в английских газетах. Но, как говорится, поболтали и перестали. Иногда думаешь, что даже если бы Небеса отверзлись и архангел Гавриил спустился на землю и прошелся по Бродвею, об этом посудачили бы пару дней и забыли… Если вы спешите домой зажечь свечи и благословить наступающий шабат, я зайду в другой раз, — сказал он, моргая и улыбаясь. — Правда, в моем возрасте уже нельзя быть ни в чем уверенным.
— Я не спешу, — сказал я. — Пожалуйста, расскажите мне вашу историю.
— Даже не знаю, с чего начать. Поэтому начну с самого начала — с корабля. В отличие от большинства других новоиспеченных эмигрантов, я плыл в Америку не с пустыми карманами. Мой отец был обеспеченным человеком, а я был его старшим сыном. Он хотел, чтобы я стал раввином, но просвещение к тому времени докатилось и до Польши. Тайком от отца я читал «Утреннюю звезду» Соколова, и новые идеи захватили меня. Когда пришло время моего призыва в армию, отец предложил, чтобы я нанес себе какое-нибудь увечье отрезал палец или, извините, устроил себе грыжу. Но я был здоровым парнем — высоким и сильным — наотрез отказался себя калечить. «Так что же ты намереваешься делать? — спросил отец. — Служить царю и сидеть на солдатском пайке?» И я ответил: «Поеду в Америку».
В те годы считалось, что если сын уезжает в Америку — это позор. Как будто в семье выкрест или самоубийца. Но я настоял на своем, и моим родителям пришлось уступить. Отец дал мне на дорогу пятьсот долларов — целое состояние по тем временам. Большинство иммигрантов были нищими. Они ехали третьим классом. Я же ехал вторым, на немецком корабле. Свой лапсердак я скинул еще в Европе. У меня был с собой учебник «Вы говорите по-английски?». По сравнению с остальными я, можно сказать, путешествовал, как король.
На корабле был отдельный стол для соблюдающих кашрут,[23] и я сел за него. Нас было всего человек пять-шесть: раввин из Германии и богатый купец, тоже из Германии. А напротив меня сидела девушка примерно моего возраста, которая, как и я, путешествовала одна. Она была родом из Ковно. Я был застенчивым юношей, но, когда сидишь за одним столом семнадцать дней подряд, поневоле познакомишься. Она окончила гимназию — невероятная редкость для еврейской девушки в те времена, — и я смотрел на нее как на принцессу. Она и держалась соответственно — сохраняла дистанцию, говорила мало.
Светловолосая, стройная, довольно высокая, она одевалась весьма элегантно, знала русский и немецкий. Постепенно мы начали здороваться и даже вместе прогуливаться по палубе. По ее словам, сама она не верила во все эти пищевые ограничения, но пообещала деду, что будет есть только кошерную пищу. Я узнал, что она сирота. Ее покойный отец был богатым лесоторговцем, а дед владел несколькими домами в Ковно. Я спросил о причине ее эмиграции, и сначала она не хотела отвечать, но потом призналась, что в Америке у нее жених, студент, принимавший активное участие в революционной деятельности и вынужденный из-за этого бежать от полиции. Ее жених жил в Нью-Йорке и вроде бы учился там в университете.
— Как ее звали? — поинтересовался я.
— Анна Давидовна Барзель. Однажды она вышла к завтраку с большим опозданием, и, едва взглянув на нее, я понял, что случилось что-то ужасное. На ней лица не было. Она ничего не ела. Соседи по столу тоже заметили, что с ней что-то не так, и начали ее расспрашивать. Но она бормотала что-то невразумительное. Вот такая она была — гордячка. Вскоре после завтрака я увидел, что она стоит у поручней, перегнувшись так низко, что я испугался, уж не собирается ли она чего-нибудь над собой сделать. Поколебавшись, я подошел к ней и сказал: «Анна Давидовна, что вы там увидели?» Она вздрогнула и чуть не свалилась за борт. Она была явно раздосадована, что я ей помешал, рассердилась. Но потом успокоилась. Ее было просто не узнать — несчастная, растерянная, подавленная. Я набрался храбрости и сказал: «Анна Давидовна, заклинаю вас всем святым, объясните мне, пожалуйста, что произошло. Может быть, я смогу вам помочь».
«Не сможете», — отрезала она.
Но потом поведала мне вот такую историю: в Ковно, прощаясь с ней, дед дал ей тысячу рублей. Она обменяла их в банке на доллары и вместе с записной книжкой с адресом жениха положила в кошелек на шнурке, а кошелек повесила на шею. У ее жениха было необычное имя: Владимир Мачтей. Раздевшись перед сном, она обнаружила, что и деньги, и записная книжка пропали. Вместо них в кошельке лежал билет на корабль и еще какие — то документы, которые она сунула в чемодан. Соседей в каюте у нее не было, она плыла одна. Она точно помнила, что утром того дня и деньги, и записная книжка были на месте. Кроме того, она была абсолютно уверена в том, что не вынимала никаких бумаг из чемодана. Зачем?
В мыслях мы все немного циничны, и, честно говоря, у меня мелькнуло подозрение, что у нее роман с каким-нибудь молодым человеком, который, возможно, и украл деньги. И я в мягкой форме намекнул Анне на это. Она стала бледнее прежнего. «Вы хам, — сказала она, — после таких слов я не желаю иметь с вами ничего общего!» Мне стало очень стыдно. И вправду во втором классе не было ни одного молодого человека, с которым у нее даже теоретически могли возникнуть какие-то особенные отношения. Я ни разу не видел, чтобы она с кем-то разговаривала, у нее не было своего шезлонга на палубе. Если она и выходила подышать, то всегда с книгой. Она была воспитанной скромной барышней, каких сейчас уже не встретишь.
С этого момента и до самого конца плавания Анна не сказала мне ни слова. Когда я с ней здоровался, она отворачивалась. Дошло до того, что я через официанта передал ей записку, в которой извинялся за свою неучтивость. Официант потом рассказал мне, что, увидев мое имя, она немедленно порвала записку в клочки… Да, простите, я, кажется, забыл представиться. В Польше меня звали Шмуль Опаловский, здесь я Сэм Опал. После этой истории с запиской я вообще старался не попадаться ей на глаза. Приходил в столовую уже после того, как она поест, или даже не приходил вовсе. Мне было слишком тяжело видеть ее презрение.
И вот наконец мы приплыли в эту благословенную землю, «где улицы вымощены золотом». Новоприбывших, как правило, отправляли на Эллис-Айленд, но, когда я показал им свои деньги, меня пропустили без лишней волокиты. Я уже собирался сойти с корабля, как вдруг заметил Анну. Она пыталась что-то объяснить иммиграционным чиновникам сперва по-русски, потом по-немецки, но те ее не понимали. Анна расплакалась. Я подошел к ней, и ее лицо просветлело. Оказалось, что Владимир Мачтей ее не встретил. Я уже не помню, почему, собственно, она впала в такое отчаяние — из-за того ли, что ее хотели отправить на Эллис-Айленд, или из-за того, что у нее не было денег и некуда было идти. Так или иначе, она попала в беду, и у меня появилась возможность искупить свою вину. Я помог ей пройти таможенную проверку, нанял извозчика — тогда в Америке еще не было машин — и отвез ее в гостиницу. Мы сразу же начали разыскивать Владимира Мачтея, но без всякого результата. Доподлинно нам удалось выяснить только одно: в США не было человека с таким именем.
Должен признаться, что во время поисков меня не раз посещало подозрение, что она все это выдумала — и жениха, и всю эту историю с деньгами и записной книжкой. Но позднее я убедился, что это чистая правда, — она показала мне письма Владимира Мачтея, хоть и без конвертов которые она уже выкинула к тому времени. Владимир родился в Полтаве. Анна написала его тетке, и та ответила, что давно уже не имеет никаких известий от своего племянника и что его нового адреса у нее нет… Дорогой мой, я понимаю, что вы очень занятый человек, поэтому ограничусь голыми фактами. Мы поженились. У нас родилась дочь. У меня есть внуки и правнуки. Ребенок родился через два года после свадьбы.
