Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий
Брат меня ждал.
— Ну, до чего же ты молодец, что пришел, как обещал, не задержался, — говорил он, торопливо открывая бутылку. — Сейчас мы с тобой примем за мое новоселье. Земля ведь, как утверждают ученые, круглая, а если это доподлинно так, то неплохо, когда у тебя, то есть у меня, есть угол: есть за что зацепиться. — Ростислав балагурил, а глаза его глядели беспокойно и, словно закатные тучи, были воспалены. — Ну, брат, давай за мой личный райский уголок!
Мы выпили водки, зажевали кислой капустой.
— Квартиру-то покажешь?
— Да чего, Колюня, ее смотреть?! Коммуналка как коммуналка. Правда, не как в нашем детстве… Ни дна бы ей, ни покрышки. Мы с тобой лучше выпьем сейчас.
— Куда ты спешишь, брат? Мы с тобой уже и так приняли немного. А хорошего помаленьку, как говорил Сталин, подписывая списки на реабилитацию.
— Да и хрен с ней, с твоей реабилитацией! Не нужна она нам. Все равно мы с тобой оба — совершенно не-винные. И это — обидно. Эту досадную ошибку надо немедленно исправить. Так что мы сейчас по второй выпьем. Чтоб никто не жил хуже нас!
Выпили. Брат тотчас налил по третьей.
— А теперь, — сказал вдохновенно, — теперь давай за любовь! А потом уже можно будет передохнуть-перекурить.
И мы выпили снова. Глаза у брата заблестели. Он придвинулся ко мне, зашептал:
— Я, знаешь, как сюда переехал — спать ну совсем не могу. Может, белые ночи тому виной, а может, другое что. Или — кто. Достоевский. Федор Михайлович. Ты его присутствия не ощущаешь? Будто какое-то проклятие висит над этими местами. Вот как эти сегодняшние тучи: тяжелые, недобрые. И давит, ох, как давит, брат! Так давит!.. Так что это и впрямь очень хорошо, что ты приехал. Вдвоем — все-таки не один. Ты же сам знаешь: я — не алкоголик, один пить не могу…
Ростислав вздохнул, слегка отодвинулся от меня. Налил по полстакана.
— И ночи… ночи в этом году — ты заметил? — не белые. Какие там, к черту, белые! Темные, тяжелые. Что-то это да значит, а? Первые дни я здесь всё понять никак не мог: что же это меня так мучает? А вчера вышел из дому, остановился на перекрестке, посмотрел на все стороны. Мать честная! Везде дома, везде тупик. Четыре улицы — крестом. И всюду, на все четыре стороны — тупик.
— Да не может такого быть, Ростислав! Быть такого не может, — стал я втолковывать брату. — Ну, сам подумай: хоть один выход да должен быть…
— Мало ли что должен, а вот — нету! Загадка. Впрочем, как ты, наверное, с детства помнишь, наука умеет много гитик… Мы вот сейчас пойдем с тобой на улицу, и я тебе покажу — сам убедишься.
— Никуда я с тобой, Ростислав, не пойду. Сядь, успокойся.
— И верно, — расслабленно откликнулся брат. — Рано нам еще идти, еще не все у нас выпито.
И снова мы выпили. Ростислав пальцами заправлял в рот капусту.
— Ты меня, Колюня, извини: не богат закуской… — Он снова подсел ко мне и снова зашептал страстно: — И дом этот заколдованный. Верь мне, правду говорю. С улицы он в четыре этажа, а во двор зайдешь: пять! Вот выйдем — я тебе покажу. До пяти считать мы с тобой умеем, так? Сам убедишься. Оп-пти-ик-ский обман. Ирреальность… Это же дом Раскольникова. Да. Да! — Он бросился к полке с книгами, принялся лихорадочно листать «Преступление и наказание». — Вот сейчас я тебе прочту… специально в библиотеке взял… сейчас, сейчас найду… здесь дом подробно описан… все сходится, до мельчайших подробностей… — Но в спешке не нашел нужной страницы, раздраженно кинул книгу на постель. — Ты не поверил мне, да? Ну и черт с ней, с литературой…
Он потер лоб, сел к столу, налил еще — правда, только себе. Выпил, но не успокоился.
— Я здесь и лестницу Раскольникова нашел. В этом самом доме. Там дверь есть заколоченная. Под самой крышей. Его каморка. Его! Точно. И дворницкая… ну, где топор лежал… Все сходится, понимаешь? До мелочей. Вот выйдем во двор, я тебе покажу, сам убедишься. А мелочи — это ведь самое главное!
— Никуда я с тобой не пойду, Ростислав. Слышишь: ни-ку-да!
— Што-с?! — вскинулся брат.
— «Штос»? — решил я обратить все в шутку. — Да ведь это, брат, уже Лермонтов.
— Лермонтов? — недоверчиво покосился Ростислав. — Ты уверен? Странно. Ведь вроде всегда был Достоевский… — И неожиданно согласился: — Ну, Лермонтов так Лермонтов. А вот мы с тобой сейчас в магазин пойдем. Ведь грех-то за Лермонтова не выпить.
— Поздно уже, — стал возражать я, — все магазины уже закрыты.
— А вот и не все, вот и не все, — засмеялся брат. — Тут гастроном на углу есть, он до одиннадцати. Мы еще успеваем. Но только поторопиться нам надо — вот в этом ты, брат Коля, безусловно прав. Ну просто абсолютно.
Он выволок меня на улицу. Мы оба были еще вполне осмысленны: могли ориентироваться в пространстве без особого труда и посторонней помощи.
— Так, — командовал Ростислав, — сейчас мы быстро-быстренько совершим одно небольшое, но, надеюсь, содержательное путешествие, а на обратном пути торопиться не будем, и я тебе все покажу, и ты сам убедишься. Чтоб вруном да лгуном меня не называл!..
Из магазина мы выходили с шестью маленькими, несколькими сырками и десятком яиц.
Брат благостно улыбался. Он замурлыкал:
— Все у нас великолепно, так как мы живем…
— Так как мы живем? — перебил я Ростислава, по-иному расставив акценты во фразе.
— Так, как мы живем, уже нигде… — Брат махнул рукой в сторону заката, потом хмуро уставился на меня, погрозил пальцем: — Обязательно надо человеку настроение испортить? Так бы взял бы и разбил бы о твою макушку дурацкую все яйца.
— Я не хотел, ты извини, — забормотал я.
— Но ведь думать же надо! — назидательно произнес брат. — Для чего тебе голова дадена?! Еще Сократ Платону говорил: порешь, не подумавши, всякую чушь, да ко всему прочему еще и мне ее приписываешь!
На обратном пути мы не стали останавливаться ни посреди улицы, ни на перекрестке возле дома, ни во дворе — забыли. И то слава Богу, что в милицию не попали.
Сели за стол, и вновь потек все тот же бесконечный разговор о Достоевском.
— Конечно, писал он из рук вон плохо. Чего же тут спорить… Но с другой стороны, как утверждал Бахтин, слово у него — слово с ловушкой… слово с лазейкой… да, да, вот именно: слово с лазейкой. А сейчас так, конечно, не пишут. Сейчас ищут слово точное. Да вот найдут ли? — Ростислав, озаботясь состоянием современной литературы, выпил. — А ведь Федор Михайлыч-то… да он — гений из гениев. И кто тут спорить станет? Вот даже испанцы… или кубинцы?.. — поют: «Беса-ми, беса-ми мучим…», — брат попытался спеть, но сфальшивил. — Нет, лучше мне не петь. Тут ты, Коля, опять безусловно прав. И спорить не буду… Да, и вот еще Чехов сказал о нем хорошо: слишком болтлив и нескромен. Но! — он с торжеством поднял палец. — Маг! Бог! Из самой подлой жизни сделал великую литературу. Величайшую! И даже больше: вымысел его стал влиять на реальность… Вот ты видел, не раз, наверное, видел, как бабы простыни полощут? Как ни прижимают — все равно пузырь где-нибудь да раздуется. Так и книги его… Он героев своих — ладошкой, ладошкой по темечку, а они ему — фигу… Вернее, нет, не книги — вся жизнь наша такая, в пузырях и фигах…
— Федя! Дорогой ты мой Федор Михалыч! — закричал я восторженно. — Дай я тебя поцелую, маститый ты мой писатель!
Ростислав отодвинулся от меня и с сомнением покачал головой:
— А вот здесь ты, Колюня, не прав. Не Федя я, нет, я — Родя!.. И погоди, я сейчас вернусь.
Я закурил, стараясь сосредоточиться. Но мысли мои рассеивались, как табачный дым.
Было слышно, как брат хлопает дверью возле кухни… Потом из кухни донесся скрипучий старушечий голос:
— Чего же, милок, тебе неймется-то?
И в ответ — бодряцкий голос Ростислава:
— Никто меня не любит, вот я и пью, пирожок ты мой!
— Господи, напился — так спать бы ложился. Иди ложись, ложись, касатик. Ведь час уже.
— Час?! То-то я чувствую: что это мне есть так хочется?! А это: час уже. Теперь все понятно. Ч-час!
— О, Господи!
На кухне что-то зашипело. И вскоре Ростислав возник в дверном проеме комнаты со скворчащей сковородкой в руках. Было не совсем понятно, как он ее донес.
— Во! — сказал брат торжествующе, с грохотом ставя сковородку на стол. — Что значит, уметь держать себя в руках — не разбил я яйца о твою дурацкую башку, теперь мы будем пировать! Тем более, что еще далеко не все выпито. Ну, твое здоровье!
— А может быть, уже хватит?
— Что значит — хватит?! — обиделся брат. — Ни в коем разе. У нас с тобой еще ни в одном глазу. Столько сидим — и еще не всё выпили! Позор на наши седые головы! И мы еще не наговорились с тобой, да, да, нам еще много о чем есть поговорить…
Итак, мы снова выпили.
Брат, вытирая пальцами уголки губ, хихикнул:
— А старушка эта, одуванчик Божий, тоже бессонницей мучится. И все учит меня, учит, мучит…
