Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
— Почему бы нам не пообедать вместе? Потому что я ваш врач?
— О нет.
— Тогда почему?
С веселым видом, который ей придавали брючки в клетку, она встала, внезапно решившись.
— Ну что же, пойдемте пообедаем, если это доставит вам удовольствие.
Я взял ее за руку и привлек к себе. Погладил руку. Ощутил шероховатость кожи, и эта девушка, чье тело я хорошо знал, часто видя его раздетым у себя в смотровом кабинете, под моими пальцами вновь обрела таинственность. До сих пор мне не были знакомы ни ее мягкость, ни внутренняя пульсация, ни запах. И самое главное, я не мог проникнуть в то, во что не может найти путь никакая ласка, — в сознание другого человека, чужой личности, в сознание, внешне доступное, открытое, но в конечном счете неуловимое, создающее в пространстве и времени свой мир движущихся образов; проникнуть в то, что даже удовольствие, возобновляй я его хоть сотни раз, всегда оставляло бы за пределами моего собственного сознания.
Я обнял Марину. Она не сопротивлялась. Не спеша, словно дегустируя вино и раздумывая между глотками, я следил за тем, как спадает во мне жар; левой рукой, как ловят ногой стакан, ловил шелковые кисточки ее волос, пробовал на вкус слегка солоноватые юные губы. Она смотрела на меня с любопытством, у нее расширились зрачки. Она доверяла мне. Для нее я все еще был врачом. Она как-то со стороны наблюдала за нами, пока мы целовались, потом, когда я от нее отстранился, стала смотреть на меня. Она была слегка взволнована, ее интересовало мое отношение к происходящему; ее вид словно бы говорил: «Ну и что вы об этом думаете?» А поскольку я молчал, она через некоторое время сказала:
— Нехорошо это — то, что мы делаем.
— Почему же?
— Потому что вы меня не любите. В этом нет никакого смысла, и Бог знает, как плохо это может кончиться.
— Но я полюблю вас, и вы тоже меня полюбите.
Пока мы еще не обладаем желанной для нас женщиной, мы храним светлую веру в будущее. Все предполагаемые нами чувства могут постепенно воплотиться в реальность. Чтобы это случилось, достаточно просто заговорить о них.
Как далеко от меня была Ирэн в ту минуту! Мы бываем поражены, когда обнаруживаем, в какую глубь забвения можно отбросить женщину, с которой жили годами в постоянной заботе о единении душ, ради того, чтобы доставить себе удовольствие, изначально для нее недоступное.
Я прижал Марину к своей груди, ее голова склонилась на мое плечо, моя рука лежала на ее щеке; со стороны могло бы показаться, что мы питаем друг к другу необыкновенную нежность. Я отстранился.
— Ну поехали.
Она бегом поднялась по лестнице, вернулась с курткой в руке, остановилась перед зеркалом, чтобы закрепить в волосах заколку. Потом заперла дверь и положила ключ в карман.
В переулке было пусто, но на улице, где я остановил машину, полно людей, разглядывавших нас — незнакомцев. Внезапно я вспомнил, что однажды уже приезжал сюда, в квартал Сен-Клу, приезжал с Ирэн. При этом воспоминании у меня кровь прилила к лицу. Я вдруг ощутил лихорадку, которую какое-то время использовало мое желание к Марине и которая, оказавшись вновь свободной, превращалась в настоящую болезнь. Я узнавал этот квартал. Мы крутились здесь с Ирэн больше часа в поисках плетельщика стульев, которого моя подруга считала единственным во всем парижском округе действительно знающим свое дело. И адрес которого она потеряла. Это воспоминание спряталось в засаде на углу улицы и было готово в любой момент вцепиться мне в горло. Я распахнул перед Мариной дверцу машины: — Ну поехали.
Мне не терпелось поскорее уехать из Сен-Клу. Я мог почувствовать себя спокойно лишь в том месте, где мы с Ирэн никогда не были. Впрочем, бежать меня заставляли не угрызения совести, а страх — не страх встретить Ирэн, так как в конце концов было маловероятным, чтобы моя подруга специально вернулась из Италии в воскресное утро ради того, чтобы съездить к плетельщику стульев в Сен-Клу. В таком случае страх чего? Я задался этим вопросом. И пока я заводил машину и потом быстро ехал по направлению к Сене, мне казалось, что Ирэн повсюду, где мы бывали с ней вместе, оставила полный набор чувств, которые ее присутствие могло у меня вызвать. Подобно тому как масло- и бензозаправочные фирмы расставляют при выезде из городов и на дорогах свои станции обслуживания, Ирэн оставила во всех местах, которые мы посещали вместе, не только частичку моей любви к себе — любви, которую нейтрализовало присутствие Марины, — но и частичку моего страха ее потерять. И именно этим страхом, побочным продуктом любви, заправил меня филиал фирмы Ирэн в Сен-Клу, пока я уезжал оттуда с Мариной в том смятении духа, которое возникает порой от уверенности в очень скоро предстоящем удовольствии. Я мог успокоиться лишь в переулках, по которым надеялся добраться до дороги на Фонтенбло. В конце концов я сбавил скорость. Я прижал Марину к себе. Стояла хорошая погода. У земли воздух был неподвижен, и только легкие порывы ветерка шевелили верхушки деревьев.
Мы пообедали в каком-то трактире, на опушке леса. Температура у меня спала, я чувствовал себя хорошо. Между тем я, не показывая вида, наблюдал за Мариной. Я следил за каждым ее движением. Что-то не клеилось.
На такого рода обедах, когда все идет хорошо, присутствуют четверо: двое, которые решили пообедать с глазу на глаз, и двое других, которые, опережая события, пунктиром принимают участие в беседе, чтобы вставить в нее свои ничтожные замечания: «Надо было мне надеть мой черный пояс с подвязками… сначала я закрою ставни… я скажу ему…» Рядом с Мариной я чувствовал, что нас всего трое. Эти немые вставки шли только от меня. «Какой странный этот отрешенный взгляд, которым она недавно, когда я ее целовал, смотрела на меня». Я обронил это немое замечание и затем громко заговорил с Мариной о ее бывшем муже.
— Так он много пил?
— Жутко много. Он только этим и занимался с утра до вечера. Вечером он возвращался и опрокидывал меня на кухонный стол, как скотину.
На этом слове она опустила голову и принялась с повышенным вниманием разрезать куриное крылышко. Слово «скотина» повисло в воздухе. Я зацепился за него. Оно мне не понравилось. Казалось, оно было частью другого текста, не того, в котором прозвучало. Я посмотрел на мою спутницу. Она сидела, опустив длинные черные ресницы, наклонив свой широкий выпуклый лоб. Она подняла голову, улыбнулась мне, в уголках ее губ была успокаивающая нежность.
Тем не менее я все еще волновался. В слове «скотина», в том, как его произнесла Марина, была определенная связь с физическим образом тела молодой женщины. Оно свидетельствовало не только о нравственной оценке образа, но и о физическом отвращении к нему.
Мужчины часто бывают скотами, — сказал я.
— В самом деле так. Судя по признаниям моих подруг, кажется, что почти все мужчины одинаковы.
Она улыбнулась.
— Это я не о вас говорю. Я прекрасно знаю, что вы не такой, как другие.
— А какие они, другие?
— О! Вы отлично знаете. Они думают только об одном, всегда об одном и том же, о том, что на самом-то деле не очень интересно.
Ну вот! Нам больше ничего не оставалось, как вернуться в Париж. Я постарался проглотить свое разочарование. У меня заболело горло. Такая красивая девушка. Какая досада. Впрочем, я мог бы догадаться. Да я в глубине души и догадывался. С самого начала. Я отодвинул свою тарелку.
— Да нет же, возьмите десерт. Я уже сыта.
Она была голодна. Мне не было неприятно наблюдать, как она ест. Напротив. У нее был аппетит, свойственный двадцатилетним. В общем, примитивная чувственность. И кто знает, я ведь мог оказаться не более искусным, чем ее муж.
Она кончила есть. Я предложил прогуляться по лесу. Мы сделали несколько шагов под деревьями. Мест, куда мы могли бы спрятаться, хватало, но поверхность земли была неровной, усеянной камнями. Я поцеловал Марину. Ее губы, еще недавно прелестные, показались мне неловкими, неподвижными. Иногда она высвобождалась, терлась носом о мой пиджак. Ей не было нужно ничего, кроме какой-то неопределенной нежности. Все, что я мог бы сделать, было бы в ее глазах лишено смысла; все, что привязало бы ее ко мне, меня бы только оттолкнуло. Меня охватило что-то вроде бешенства. Я чувствовал себя как человек, который, будучи застигнутым рантьершей в момент воровства, убивает свою жертву, разрезает ее на куски и запихивает в чемодан. Если со мной подобное происшествие когда-нибудь случится, оно не застанет меня врасплох. Я теперь знал, что это такое — пусть в уменьшенном масштабе. Я сказал Марине:
— Мы могли бы заняться любовью?
— Как? Сейчас? Прямо здесь?
— А зачем ждать?
— Это для меня неожиданно. Я и не предполагала, что вы так захотите меня, что не сможете больше ждать.
— А зачем откладывать? Мы поедем в отель в Фонтенбло. Все свои просьбы вы выскажете по дороге.
