Марина Бонч-Осмоловская - "Золотое руно"
- Я устал, - сказал он.
- Грег не мог тебя найти, где ты пропадал? - в тревоге.
- Мобильник был не заряжен. Я весь иссохся по положительным эмоциям. Даже абсолютно мокрое пиво не помогает.
- Где ты был?
Саша переложил трубку в другую руку.
- Я был у священника. - Он решил все-таки рассказать об этой встрече.
- Этого еще не хватало! Один?
- Нет, там был Пихалков, русский.
- Новый? Богатый?
- Очень.
- Ну и как тебе??
- Надо бы анализ на сумасшествие.
Кэти залилась с восторгом:
- А ты не верил! Пошлость какая, Господи помилуй, Господи помилуй! - она всплеснула руками, трубка выпала на колени. - Что он там делал?
- Думаю, что обмануть меня хотел, скупает акции фирмы "Грей".
- Не знаю такую.
- А Клуб знаешь?
Кэти крикнула радостно:
- Грег меня в Клуб пригласил, он с Седым знаком!
- Летишь к сверхновой звезде, дорогая? Прихвати с собой скафандр, чтобы остаться в живых.
Саша забыл, что хотел позвать Кэти к себе. Его лицо потемнело, по нему прошло недоброе выражение, сарказм, и, только что уставшее, погруженное в себя, оно обезобразилось ревностью, злобой от новых чувств к матери и Седому, в которых он сам не успел разобраться, но которые сейчас поднялись от слов Кэти. Кровь отхлынула от лица, и в ярости, превратившись в одно твердое, собранное целое, всем существом идущее к новому решению, он прошипел:
- Я Клубу кислород перекрою. А если понадобится - Грегу.
Он не думал, что будет с его бизнесом и новыми деньгами.
Кэти потрясенно замолчала.
Услышав в трубке тишину, Саша внезапно понял, что она ничего не знает, а он крупно проговорился. По краю сознания пролетела мысль, что Кэти догадается о его ревности к Седому, и он мгновенно загасил ее в себе, как будто утопив вдали от чужих глаз. Ярость оставила его, он лихорадочно вспомнил, что в газетах прочитал, словно это и было главной причиной его вспышки:
- Торнадо, предсказания и ясновидение! За неделю появились сотни разных сект - народ-то стал верующий... после пожирания детей. Уеду.
- Да ку... - она оборвала себя на полуслове, - Сашок, ты в Россию эмигрируй, ха-ха-ха!
Нехорошо Кэти промахнулась... Не этого он от нее ждал, раздраженный ее вздорностью, которая ему меньше всего была сейчас нужна, тем более, ее неуместные остроты. Может быть, жизнь повернулась бы иначе, но невозможно понять: оплошность - все-таки часть закономерности или только внезапный блеск поступка, чувства - неожиданного, как поворот ограненого камня.
- Ты русских всего лишила, даже возможности быть несчастными.
- Это поп дал тебе ответ на русские насущные вопросы?
Он пропустил ее иронию мимо ушей, а ответил своим мыслям:
- Нет смысла ехать в Россию. После коммунистов России был дан шанс - она его не приняла. А теперь как будто Божья кара... Просить можно только о милосердии.
Кэти засмеялась, потеплела:
- Ты мне нравишься - красный коммунист со свечкой! Приезжай быстрей!
- Нет.
- Ты всю жизнь один! - разочарованно и раздосадованно.
Топчущиеся на одном месте отношения с Сашей, дряхлые, неуточненные, вызывали в Кэти неутихающее, быстро распаляющееся раздражение. Она все глубже погружалась в эту мучительную зависимость: чем труднее делалась связь, тем ненавистней и притягательней она становилась.
- Если о тебе книгу написать, то мужчины будут раздражены, и книга им не понравится, потому что ты - брошенный ребенок, - сказала она, надеясь его задеть.
- Меня стало много больше благодаря тебе, - парировал он, держась стойко.
- А про себя уверен, что титан.
- Мне женщины помогают в это поверить. Например, ты.
- И мама!
- Какой стог сена ты перекидала, чтобы достать эту золотую иголку? Пролила мед на разбитое сердце... Какое же у меня семейное положение? - спросил он и ответил: - Хреновое.
В следующие пять минут Кэти развернула убедительную панораму Сашиной недальновидности в личных отношениях. Он не слушал этот эпос, а она не слушала его.
"Сына надо назвать претенциозно, как себя: Александр и Александра!" - Кэти нравилось временами отводить душу, когда она чувствовала себя сама собой, никем не видимая и никому не обязанная чем-то там особенно высоким. Потому что тень мамы, умершей, но незримо наполнявшей все, еще крепче, чем раньше, держала Сашу, не оставляя для нее, Кэти, ни малейшего просвета.
- Ты, детка, жил в золотой клетке! - дала она себе полную волю, чувствуя, как ей надоела эта навязанная жизнь втроем. - Твое прошлое не похоже ни на чье, только оно не дает тебе прохода в настоящем. В итоге - разлад с миром. Тебе же никто не нравится, кроме твоей мамы. И на поступки ты не способен!
"Настоящая жизнь была и прошла", - внезапно успокоившись, подумал он и сказал:
- Зато в детстве я жил в вечном времени...
Кэти замолчала, почувствовав себе угрозу.
- Взрослый времени не чувствует, а ждет событий. Я заметил, что взрослый каждое следующее десятилетие воспринимает вдвое короче предыдущего.
- А в утробе, - она засмеялась, - нулевое время?
- В утробе... я думаю, ребенок живет вечно. В детстве я тоже жил в вечном времени. А теперь для меня остались одни события.
- Как я, например? - сказала она полуутвердительно и сразу пожалела об этом.
- Да, как ты. И вообще все, - он зачем-то сказал правду и повесил трубку.
И почувствовал огромное облегчение. Сопротивление, любвеобильность, мрачная ирония, пагубное молчание, трагические ноты - конец всему. Больше он не позвонит!
Выбрав из поставца бутылку и прихватив стакан, Саша вышел в темный сад. Он прихлебывал терпкое красное и думал, что Кэти не сливается с тем образом женщины, который живет в нем. Ей не сделаться глубокой, недостижимой. Их чувствам никогда не дойти в ту единственную, желанную глубину, где живет и трепещет его сердце, где лежит его неизменная и строгая память. Там, неподвластный переменам, хранится незамутненный образ, по которому можно поверять жизнь. "С мамой мы были одно существо, - думал он, - поэтому она говорила, что в семье слова не нужны. Наша жизнь шла вот так:
Мой рисунок.
Конечно, он мог бы предсказать, как повернется у них с Кэти. Ведь он и раньше понимал, что с ней не будет близости, только не отдавал себе отчета. Он даже заранее был уверен, что ничего не выйдет! "Кроме того, - подумал он, - она не любила маму". Оформилась эта мысль - Саша успокоился: думать было больше не о чем. К тому же он допил вино.
Он вернулся в дом, часы отбили три утра. Внезапно, в полной тишине дома зазвонил телефон - от неожиданности он вскочил. Телефон загремел снова. Он протянул вперед руку, сделал шаг, но сообразил, что это, конечно, Кэти. Одиннадцать, двенадцать звонков глубокой ночью - это она! Нет, он трубку не поднимет, все кончено.
Он повернул в спальню, повалился на постель. Сколько раз он пытался уйти от нее... и всегда что-то удерживало. Его настигло длинное, упорное чувство, как вялая зубная боль - жалость... Он начал маяться, пережевывая мысли опять и опять: что-то говорило ему, что сегодня он был неправ. Перебирал аргументы, прибавлял к ним новые. В конце концов, чувство творимой им несправедливости отпустило его. Тогда он подумал, что все-таки прав. Конечно, прав! Кэти и другие ищут понимания, но не настоящего, а такого, чтобы оно не касалось того, что они сами не хотят открывать. "Ей нужна толика моей души и - для чего-то. Для своих, в сущности, себялюбивых целей. Все женщины любили меня за что-то, и только мама любила ни за что".
В это время Кэти, смотря на темную стену своей спальни, думала: "Скоро ты вернешься ко мне. Ты обязательно поймешь: одинокие матери, спасаясь от одиночества, растят ребенка для себя, хранят, лелеют - для себя, и только женщины, как дети, любят ни за что".
Глава 29
В субботний вечер Кэти второй час без толку болталась по дому. Саша не звонил уже несколько дней. Она, оскорбленная, молчала тоже.
За окном струилась темнота, и внимательному взгляду в слоистой, загадочной глубине старалась, но сама не могла открыться отличная от человека, но тайно связанная с ним ночная жизнь. Кэти почувствовала это, когда серый туман коснулся кончиков ее пальцев. Они тонко задрожали, и середки ладоней сделались холодными. Она быстро пробежала по дому, закрывая шторы, плотно натягивая их на боковые щели. Дом стал надежнее, но ee это не успокоило - что-то происходило с ней самой. Она взволнованно пошла по комнате, ноги занесли ее в ванную. Там она с интересом стала разглядывать себя в зеркало.
Ершик ее волос, с утра выкрашенный в веселенький апельсиновый цвет, уже подсох, и длинные волосы надо лбом легли дугообразно, так, как она углядела в журнале. В карих глазах совсем не было заметно вечерней усталости, а губы, в общем, самые обыкновенные губы, начали припухать и розоветь. Опять началось! Она засмеялась и придавила их пальцем: скоро они станут совсем красными - в разнообразных ямочках. Еще полюбовавшись на себя в зеркало, она пошла переодеваться. Сначала отбросила джинсы, еще быстрее комбинезон, следом - вообще всякую идею о брюках. Из шкафа выскользнуло узкое тугое платье с высоким горлом и голыми руками - Кэти посмотрела себе за спину: в овальном вырезе обнаженная спина сияла белизной до самого пояса. "Елки-палки, - пришло ей на ум, - скрывающая вещь, хорошо подобранная, - по-новому открывает тело!" На кровать полетел совершенно негодный здесь лифчик. Из коробки появились туфельки на высоких каблуках. Глаза Кэти не красила по теперешней моде, но крепко душилась. Почти одетая, она быстро сунулась в зеркало: губы уже раскраснелись и началось заметное жжение. Уже через пять минут она промчалась по своему "Тупику Свободы" в сторону "Тем Еще Известному" району, где и оставила машину.
