Венсан Равалек - Ностальгия по черной магии
Обсул казался безучастным, во всяком случае беззаботным. Похоже, смерть старца не особенно взволновала его, и, когда к нему в панике прибежали с известием о новой жертве – опять один из наших, на сей раз его утопили в водоеме, на шее была стальная проволока, – он проявил лишь вежливый интерес. Похоже, только мне еще удавалось заинтересовать его внешним миром, нашими планами, завоеваниями и подвигами, которых ждала от него судьба. Одна из шаек, с которой мы торговали, обещала привести нам слонов (из зоопарка похитили множество зверей), а со слонами все должно было выглядеть совсем иначе, обрести мифологическое измерение, – так Ганнибал переходил через Альпы и шагал от победы к победе, – их прибытие станет условным знаком, сигналом к началу похода, к выступлению нашей армии.
После смерти старца я стал ближайшим советником короля, и окружающие глядели на меня косо.
Я выяснил загадку картины подстеклом – по словам татуировщика, это была действительно та самая Джоконда, вывезенная из Парижа после наводнения; каждый раз, разговаривая с ним, я как будто видел его с другой стрижкой, и внезапно во мне окрепло убеждение, полная уверенность, что это я сам, мой двойник, мое второе я, с которым я беседовал об искусстве и живописи, который давал мне почитать какую-нибудь книжку или показывал репродукцию в одном из томов, по-прежнему валявшихся у него в грузовике. В конце концов я попросил вытатуировать мне картину Макса Эрнста Таинственный лес: этот образ, краски которого слегка проступали под засохшими капельками крови, безусловно, символизировал мой окончательный отказ – несмотря на магию, несмотря на все, что я пережил до сих пор, на все мои трансформации – понять до конца судьбу мира и его будущее. Какой-то элемент ответа всегда будет ускользать от меня, и с этой частицей тайны приходилось смириться.
Спустя несколько дней обнаружили очередную жертву из нашего клана, его затоптал жеребец, превратив в почти неузнаваемое месиво, и эта смерть тоже по-особому задела меня. Из тех семи человек, что составляли нашу группу, с Жан-Жилем, бывшим экскурсоводом, мы сошлись, наверно, ближе всего. Выходец из Солони, он уже по одной этой причине служил необходимым связующим звеном между всеми общинами, составлявшими новое королевство: охотниками, которых знал с давних пор и с которыми был связан узами дружбы, Обсулом, которого завораживал рассказами о замке, и Союзом, основанным старцем; он регулярно мирил их всех и улаживал проблемы, грозившие иначе быстро вылиться в более серьезные конфликты.
Кроме сожалений, он оставил по себе неоконченную Магическую историю Шамбора.
К тому же его смерть послужила поводом для целой серии погромов, серьезно пошатнувших ту относительную гармонию, что царила здесь вот уже три года. Узнав о случившемся, Жако, глава охотников, на правах близкого друга потребовал от Обсула возмещения ущерба: королевство не может так дальше существовать, ведь убивают самых верных его служителей, тем более что ходят слухи, будто в деле замешаны варвары, – похоже, Жан-Жиль раскопал одну историю с пропажей метадона (с какого-то момента все наркотики, их стало мало, перешли в монопольное владение короля, и никто, под угрозой смерти и пытки, не имел права пользоваться ими); под таким напором Обсулу ничего не оставалось, как созвать основных главарей, те в свою очередь стали кивать на других и обвинили во всем евреев, или, во всяком случае, тех, кого так называли: это была низшая каста варваров, на самом деле не столько собственно евреи, сколько те, кто открыто презирал ислам, не бил себя кулаком в грудь в знак приветствия, пил и курил во время рамадана, они жили вместе в помещении бывшего жокей-клуба, его конюшни служили теперь хижинами племени. В общем, обычные варвары во всем обвинили варваров-евреев, те возмутились, ситуация накалилась, и в итоге произошло побоище, всех евреев истребили, Саламандра работала сутками напролет, и вонь паленой свиньи окутала Шамбор, словно облако гнетущих, мрачных воспоминаний.
Слава богу, однажды утром, когда положение становилось откровенно тяжелым, из тумана показались слоны – двое взрослых и один слоненок; их пригнали грабители, лагерь ликовал, встречая вновь прибывших криком Да здравствует Бабар, да здравствуют все Бабары,[28] тут же было назначено празднество, небо вновь явило нам свою благосклонность, это следовало отметить. Одно удовольствие было смотреть, как молодые дерутся за право поиграть в погонщика, дразнят животных, за всем этим флегматично наблюдал татуировщик, он довольно быстро освоился здесь и целыми днями создавал бесконечный альбом современной живописи на коже неграмотных плебеев, которых, однако, не оставляла равнодушным прелесть полотен, украшавших прежде музеи западных столиц.
Розовый буксир, Черный и цветной мел на бумаге слоновой кости, Испанская ночь или Натюрморт со скрипкой – образы из тысячи и одного каталога, принадлежавшего этому художнику нового жанра; он вызывал во мне смешанное чувство – влечение, отторжение, недоверие, я хотел включить его в одно из своих собственных полотен, но в первый раз с тех пор, как я поселился здесь, у меня ничего не получилось.
Вскоре после смерти Жан-Жиля, в самый разгар погромов, мы попытались собраться в последний раз, решив больше не заниматься магией, прекратить наши обряды; все, что мы делали раньше, мне вдруг опротивело – и чудовища, и созданные нами кошмары, и обретенная нами иллюзорная власть над материей и над другими людьми; одно было ясно: наша затея, равно как и все, что тщились предпринять жители Земли с начала времен, – всего лишь бесплодная суета; в моем мозгу навсегда запечатлелись последние мгновения жизни старца и отвратительное видение: его душа, затерянная среди гнилых болот и клубов серы, и приторный голосок, напевающий в танце кружится дедушка, в вальсе кружится бабушка, гротескная стихотворная эпитафия, скрепляющая его участь.
Многие предметы, их металлические части, дверные петли, ручки оконных рам – все разом покрылись ржавчиной, и вдруг стало казаться, что эта проказа скоро распространится на весь Шамбор, заразит камни, людей, деревья, неодолимая ржавчина, возникшая, словно призраки из зеркал, словно неуязвимый шанкр, что незаметно подтачивает еще теплящуюся жизнь. Вместе с нашим наставником и двумя сотоварищами мы потеряли и свою силу, и способность творить чудеса, я видел, как нас тихонько уносит какая-то спираль, а Земля понемногу исчезает под слоем безжалостных черных чернил, нечувствительных к нашим бедам и страданиям, а мы ничего не можем поделать, да и как иначе?
Вместе со слонами явилась целая банда, как будто нам не хватало своих. Хотя обитатели Шамбора были по большей части людьми грубыми и злыми, они все же чтили установленный порядок, в этом были заинтересованы все – ведь даже в недрах величайшей анархии должно царить некое подобие организации; но эти пришельцы вовсе не соблюдали правил, вели себя хуже некуда и, что самое ужасное, практически не встречая отпора со стороны короля. В голову даже закрадывалась мысль, уж не побаивается ли их Обсул, потому что он только помалкивал, выжидал, роняя время от времени: да нет, они симпатяги, просто им нужно поразвлечься, к тому же они нам привели слонов, и так до тех пор, покуда последняя капля не переполнила чашу терпения, снести такое было уже невозможно – негодяи напали на гарем и изнасиловали скопом всех королевских протеже.
– Что-о, – отреагировал Обсул, – напали на кого?
Мы как раз играли в шахматы с графом Сен-Жерменом и в окружении громадных карт Солони, Франции, Европы и остального мира – их развесил я – рассуждали о том, что станем делать с новыми землями, какую пользу можно из них извлечь, как ими нужно управлять, дипломатично, но твердо, и тут вбежал, весь в крови, один из охранников гарема и сообщил немыслимую новость.
Скольким городам, погрязшим в пороке, допустили мы до времени процветать! Но в конце концов возмездие наше посетило их.
В лице вновь прибывших мы получили целую толпу верующих, кругом обложившихся заветами и именами Аллаха, с кучей сур на все случаи жизни, но Обсул и здесь выжидал – по отношению к религии, во всяком случае к тому, что от нее осталось, он занимал позицию осторожного, предусмотрительного правителя, который щадит чужие чувства и, в меру обстоятельств, предпочитает плыть по течению. Сказать по правде, все эти аятоллы с их запретами и воздержанием говорили одно, а назавтра делали нечто совсем другое: нам показали видеосъемку заброшенного Аквабульвара,[29] на пленке было видно, как там развлекаются многие из наших дружков, джакузи были завалены экскрементами, горки разломаны, женщины позволяли себя насиловать, посреди остатков бассейна копошилась скотская оргия; а в Париже еще клево, прокомментировал один из святош, знай пошевеливайся, и можно оторваться по полной, и всякий раз они по-детски выпендривались, с этим все время приходилось считаться; но когда Обсул узнал, как ужасно и низко обошлись с его нареченными, с его священными, дорогими девочками, которых никто не имел права тронуть пальцем, он первым делом отловил случившегося рядом имама и, рыча, размазал его по плитам залы, как раз у кровати, на которой якобы почивал сам Франциск I, а потом ринулся вперед, безудержно, как псих, и укокошил насильников одного за другим, крича, что у него украли женщин, его самую большую драгоценность, и многие варвары из первого лагеря присоединились к нему, истребляя весь этот сброд.
