Николай Байтов - Зверь дышит
Я просто ему пообещал на эти темы при нём больше не разговаривать. Не хочу больше возникать. Идея проста. Но люди настолько погрязли. Что произойдёт в этот момент, я не знаю, честно тебе скажу. Господь — не фраер, как говорят. Он ничего никому не скажет. Просто люди не влезают в это — и правильно, может быть, делают, кстати сказать. А надо как-то себя совокуплять. И рад бы с тобой поспорить, но слишком плотно шею мою обжимает этот зелёный шарф. Мне кажется, это единственная вещь. Да, конечно. Одна из единственных. Шарм. У меня тоже шарф — но бежевый. Тебе идёт. Тебе сидит. А те дорогие. Чёрт их знает. И потом они без конца кончаются. Покупаешь — выбрасываешь, покупаешь — выбрасываешь. Эти хоть иногда пишут время от времени, потом перестают.
Какой-то пьяный человек доказывал, что грех смеяться там, где нам всем не смешно. Даже Гоголь лил невидимые слёзы. Лишь ворона порой прокричит о былом. Тоже мне — кара Господня! Растревожит сердце. Мне вспоминается карась. По пьяни мужики, смеясь. Ну, давай выпьем. Виски, да ещё что-то. Да, было, было…
Цель близка, о, сограждане, очень близка! Все поёжились, как от мороза. Ты знаешь, что тост — он сбивает разговор, сбивает тебя самого с мысли. Прокурор о родине, кок о кокотках. Он при ордене. Она — плутовка в колготках. Шарм. У меня нет такой мечты, я не могу соответствовать. Разглядывая его товарный знак. Только оголи пред ним ножку, он тут же узяпит. Не хочет уходить. Не мытьём — так кнутом и пряником. [Модем с мёдом]. У нас система штрафов. Нет, это мне не подходит. Я сам готов штрафовать кого угодно, лишь бы деньжат надыбать.
Нищета тщетна. Что дальше? Никто ничему меня не научил зарабатывать. Так и живу понемногу. Более менее, — или, Светочь, ты более менее залезешь в долги. Это нормально. Не морочь мне голову. Болят зубы — и вся челюсть. Неправильно выдернули. Это ужасно. Будут гулять, пьянствовать, упиваться, нас с тобою и не вспомнят. Никакая Ольга Рейх не спросит: а где, мол, Байтов и Света? Сами виноваты: скисли. Энергетики мало. Да к тому же низкий гемоглобин. Нет денег. Но Хейдиз-то кропотливая, — вот молодец. Как это говорится? — кто на слуху, тот и ху-ху.
Старик Хвостенко сидит на фотографии, свесив руку на гитару. Перед носом микрофон. Но он смотрит в сторону. Глаза умные. Какие у нас преимущества перед покойниками? Есть. Но у них тоже есть свои. Всякий статус по-своему уважаем. Поэты бывают лишь двух видов: молодые и мёртвые. Нельзя полностью сравнивать музыканта с поэтом. Меня иногда это начинает бесить. Ну, потому что он относится по-другому к игре слов. Кто-то присутствовал при смерти Леонардо да Винчи. Он умирал же во Франции. Какой-то обожатель его, меценат, — он это описывает. Ну, там приукрашено. Мне было тогда двадцать с чем-то лет. Он умирал очень плохо. Как мне сдаётся, важен дух: что́ ты делаешь. Я думаю, и в нашей жизни есть суть, а не размеры этой сути. Почему одиночество называют «гордым»? Полковнику никто не пишет.
Я ж тебе всё равно всегда сделаю, независимо от того, обещал я или не обещал. Фотохудожник должен иметь глаз селёдки. У тебя были знакомые полковники? — Один раз. Дядька моего отца. Дядя Шура. Я, — он начал, — из бедной, но честной семьи… Дядя Шура был рыбак. Лось либо бежит ОТ тебя, либо он бежит НА тебя — так он говаривал. Лосось? Да нет, проедем до Северянина. На Лосиноостровской уже, поди, калитка закрыта — в такое-то время. Ну что ж.
Адвокатский сын в бобылях. Иные в Пыжах, иные на Болвановке. А регионы реагируют. Сокол, кречет — это же близкие птицы? Или нет? «Ребята, — сказал, обратясь к прихожанам отец Николай Соколов. — Мы рядом с Пыжами, метро между нами, и много горячих голов». А что ты думаешь? Эти графоманы, они потом начнут физическое уничтожение всех нас. Когда захватят власть. Это они до поры до времени благодушествуют, использывают всяких лукомниковых. А потом. Время добреньких ермолаевых и алёхиных пройдёт. Мы ещё увидим при нашей жизни. Какой-нибудь Малкин — он что, не устроит террор? — Ого-го!..
Порет она вас, конечно, неправильно. Зверски талантливая Натали. Она вас бьёт языком, а вас, девчонки, нужно бить резиновым приводом от машинки «Зингер». Бумага нужна не офсетная, а газетная. Кого там? Гора Чахала они считают современным поэтом. Или Вознесенского пусть превозносят. Да, чихал, но гор он не видал. Равно и звёзд с неба не хватал, как своих ушей. Выше гор могут быть только звёзды. А, вот это другое дело. Или отдай свои стихи — и ты останешься без очереди. Ну, она хочет себе какое-то литературное имя. А получается кулинарное. Делает нужное количество прыжков, батманов, обдавая педагога потом и сорванным дыханием. А на сцене выглядит как старательный усталый человек. Ну, не «высунув язык», конечно. О языке что мы можем сказать? Нам следовало читать не Витгенштейна, а переписку Бора и Эйнштейна. Об этом можно сказать двояко. Мне с тобой об этом и говорить не с кем. Мои канцоны сунули в бессонные евро-ящики. Забыться, закружиться, затеряться. Уснуть и видеть сны. Вот и ответ. И снится нам не рокот космодрома. Запрокинул усы и спишь. Ещё скрести на груди руки, как покойник. «Банзай!!!» — вскричал штабс-капитан Рыбников, мечась по подушкам. Эти девчушки, они — общезначимые. А частное порно почему-то ещё менее интересно.
Ну и я такая же. Только мои вопросы, наоборот, считают заумными. Более тысячи наименований. Есть премиленькие. Они в кринолинах стоят на коленях. Это всё платье её. А это вот ноги — из-под платья. За ширмой стоит человек эпохи Реставрации. Он всё время движим какими-то сложными политическими соображениями. Причём ему кажется, что он стоит обнажённый. На самом деле он стоит без трусов. На ощупь эти брюки неприятные. Трусы были синие. Мои кальсоны сунули в какие-то бездонные ящики и отослали. Я не уследил. При евроремонте и европереезде. Забыться, закружиться, затеряться. Тридцать восемь тюков он на пристань привёз, и на каждом свой номер и вес. Рваные паруса. Что тебе остаётся на бессонницу? Рваные простыни и пододеяльники. Натягивай — трещат. Однако вот уж и в домике укромном. Подтянул колени. Почти не тошнит.
Ну а накануне Надин день рождения. Преподобного Серафима Саровского. И на Ильин день всё будет кончено. Занимайте места, господа вояжёры. Я ваш новый форейтор, а кто не согласен — вот Бог, вот порог. Хочешь обратно деньги? — вот изволь получить с меня. Купил книгу в магазине, а возвращаешь автору. Бумага офсетная. Печать тоже офсетная.
(5)Эта улица прямо Проспект мира какая-то стала — не перейдёшь. Как Крещатик. Адвокатский сын в Николо-Снегирях? Чушь. Это дело не стоит выеденного соловьиного яйца. Зачем занялись политикой? — Чтобы выйти из затхлой ситуации постмодерна. По-видимому, так. Не только художники, но и Лимонов, например. Да, но дикость. Как вы считаете? Целую ночь соловей нам насвистывал. А дикие наседали. Я приехал, покрутился там. Город молчал, и молчали дома. Меня попросили из зала суда в коридор. Ну что ж. Женщина, на вас смотреть страшно. Вам нравится, когда вас боятся? Он с гиенами шутки себе позволял, взглядом пробуя их укорить. Бочком, бочком, стараясь не встретиться глазами. Женщина, и вы православная? Да. И русская к тому же. А Чаплин-то, а? — Это подонки, циники, с которыми и разговаривать-то не о чем. У них святого ничего нет — так какая может быть дискуссия. Во как! Грустно? Да пошёл он на фиг. Даже не страшно. Нелепо поп о поползновеньях искусства судит. Погоди, ещё будем трястись по углам, как при советской власти. Ну что ж. Изыди — так изыди. Кто не исповедуется и не причащается, тот из института отчисляется.
Я говорю: «Во! Какие люди! А чем я, как говорится, заслужил посещение столь высоких особ?» — «Это не важно. Ты же, — говорит, — жертва. К сожалению, ничего смешного и ничего печального нет». — Он сказал: «Это уже не имеет значения». Вот видишь. У меня нет слов. А при чём же тут посещение?
«Ориентироваться» — значит знать, где находится восток. А мне палец в рот не суй — заблудиться. Потому что у меня ориентация. А в школе-то я понял, что солнце встаёт на востоке. Короче, я так перепутал! Я прошёл 15 километров! Это же не 500 метров. Бог ты мой! Это действительно было необъяснимо ужасно. Меня женщина завела в дом. «Выпей молока. А теперь иди». Я пошёл.
…И тогда найти меня будет непросто. Никто меня не найдёт. Я менял города, я менял имена. Вон скачет неуловимый Билл. Да что ты говоришь! Так уж прямо и поймать его невозможно? Шихуандзи хвастался, что в его царствование, в отличие от его предшественников, все вещи получили названия, которые им подобают. Называние есть уловление, не так ли? Связывание.
На домике написано «шахматы», а они играют в домино. Как будто нет рядом другой беседки, совершенно свободной. Да, но на ней ничего не написано. И хорошо — значит, можно играть во что угодно. В домино, однако ж, а не в преферанс. Как только шахматисты их допускают? Сказали бы: «идите, дескать, в свою беседку». Да шахматистов-то сегодня нет. Они считают себя интеллектуалами. Пусто-пусто в сердце моём. А что называется «гитлер»? Уже не помню. Шесть-шесть, может быть. Как-то это связано с числом Зверя, нет? Я обещал на эти темы при нём больше не разговаривать.
