Уильям Бойд - Браззавиль-Бич
У него на щеках отпечатались следы, по-видимому, от кислородной маски: симметричные дуги рубцов. Вид у него был усталый, взгляд — беспокойный.
— Ты в порядке? — спросила я.
— Я — да. Но мы потеряли одного из наших сегодня. Помнишь, Дауи. Из Южной Африки.
Я помнила очень смутно: живой, маленький, с красивыми светлыми волосами, которые начинали редеть. «Как это случилось?»
Усман небрежно покрутил рукой в воздухе. «Мы летели обратно, вчетвером. Вошли в облако, вышли из него только трое. Я думаю, у него отказали навигационные приборы».
— Как Гленн Миллер…
— Кто это?
— Неважно. Извини… В общем, эти две ночи я в городе.
— А у меня в комнате ты была?
— Нет. А что?
— Очень хорошо, — лицо у него слегка оживилось. — Я хочу тебе кое-что показать.
Я поехала следом за ним в отель. Там он пять минут заставил меня прождать у своей двери. Я ходила взад-вперед, глядя, как голубая мгла опускается на парк вокруг отеля, и напевая себе под нос «Девушку из Ипонемы» под музыку, еле слышно доносившуюся из холла. Потом Усман меня окликнул.
— Я могу войти?
— Да, да.
Я открыла дверь. Усман стоял посреди гостиной. Чтобы максимально освободить ее, он сдвинул все стулья и кресла к стенкам. С первого взгляда мне показалось, что вокруг него летают три больших белых мотылька. Я поспешно закрыла за собой дверь. Но приглядевшись, увидела, что это вовсе не мотыльки. Они не порхали и не трепыхались, вычерчивали в воздухе чересчур правильные линии. Летали они, как мухи, по круговым траекториям различного диаметра, издавая звук, отчетливо напоминавший жужжание. У них были крылья, и хвост с рулями, и что-то похожее на шасси. Они выглядели, как летательные аппараты, которые вычертил в своей записной книжке какой-то изобретатель викторианской эпохи.
— Что это, черт побери, такое? — спросила я.
— Самые миниатюрные беспилотные аэропланы в мире.
Усман протянул руку и осторожным движением бережно ухватил один из них. Он походил на крошечный, совершенной формы планер, сделанный из промасленной бумаги и расщепленных спичек. Размах крыльев у него был около двух дюймов. Под крылом, в кропотливо сплетенной упряжи из пропитанных клеем ниток, шевелил лапками слепень, чьи крылья от частоты взмахов превратились в размазанное пятно.
— Смотри, — Усман подержал на вытянутой руке крошечный воздушный корабль. Отпустил его, и тот два-три дюйма падал, прежде чем начал летать как прежде, описывая спиральные линии, кругами рея по комнате.
— Ты нужна мне как свидетельница, — сказал он с улыбкой. — Я хочу послать их в эту книгу. Нуу знаешь, книга мировых рекордов. Встань сюда. — Он поставил меня посреди комнаты. — Я вас сфотографирую.
Он пошел в спальню за фотоаппаратом. Я неподвижно стояла в центре гостиной, следя за движениями крошечных аэропланов вокруг меня, слушая, как непрестанно рассерженно жужжат их насекомые-моторчики.
Инстинкт полета, подумала я, управлял их движениями, они легко избегали столкновений и меняли курс, когда оказывались слишком близко к стенам. Они не пытались ни приземлиться, ни на что-то сесть. Наверное, конструкция у них на спине этому препятствовала, решила я, и, кроме того, — это было снова предположение — они каким-то образом об этом знали. И они курсировали, обреченные кружиться до тех пор, пока усталость — мушиная усталость — не охватит их и они не спланируют на ковер.
Я стояла, покуда Усман не сделал несколько фотографий со вспышкой. Я старалась поднести ладонь как можно ближе к самолетикам, чтобы был понятен масштаб снимка.
— Ты можешь их выпустить? — спросила я Усмана.
— Нет, они приклеились к своему месту, — он улыбнулся. — Они будут летчиками до конца жизни.
— На них приятно смотреть, — сказала я. — Если не думать.
Он сделал еще один снимок.
— А что теперь?
— Они умрут в бою, — сказал он. Он снял с полки жестянку спрея-инсектицида. Спрей назывался «Пиф-Паф», желтая упаковка с крикливо-красными буквами. Он направил разбрызгиватель на один из аэропланов, и его окутало ядовитое облачко.
— Как бедный Дауи, — сказал он.
Какое-то время самолетик летел нормально, потом начал качаться и скользить на крыло и через секунду или две, кружась, как осенний лист, упал на пол. Усман нацелился на два других.
— Нет, нет, Усман, не надо, — торопливо сказала я. — Пусть у них останется в памяти последний полет.
Я накрыла в воздухе пригоршней один из самолетиков, Усман ухватил второй. Мы встали на пороге бунгало и бросили маленькие аэропланы в ночь. Сначала, оказавшись вне замкнутого кубического пространства комнаты, они словно растерялись и стали кружить по винтовым траекториям с диаметром в три-четыре фута. Но внезапно один из них резко пошел на подъем, и мы потеряли его из вида, когда он покинул зону, освещенную фонарем при входе. Второй еще немного полетал зигзагами, потом, возможно, подхваченный порывом ветра, накренившись, устремился вперед и вверх и растаял в бескрайних просторах ночи.
Мы вернулись в комнату, и Усман показал мне свои чертежи и пробные модели. В буфете у него стояла банка из-под джема, полная жужжащих слепней, которых он наловил сачком на пляже. Он клал их в ядовитый раствор на секунду-другую, чтобы усыпить, а потом укреплял на них пропитанную клеем упряжь. Самой трудной задачей было точно определить угол, под которым следовало упряжью зафиксировать слепня на корпусе. Усман объяснил мне, что вычислял его методом проб и ошибок и потратил немало дней, прежде чем нашел положение, при котором движения слепня не приходили в противоречие или несоответствие с аэродинамическими свойствами тщательно вырезанных и изогнутых бумажных крыльев.
Усман показал мне летательный аппарат без мухи. Неправдоподобно легкий, он лежал у меня на ладони, как чесночная шелуха или призрак стрекозы. Крылья были филигранно сработаны, изгиб профиля обеспечивал подъемную силу, кончики смотрели вверх. Хвост — непропорционально большой, странной треугольной формы. Усман мне объяснил, что именно благодаря этой особенности самолетики так плавно летали. Поворот требовал от слепней очень больших усилий. Потому их движения и казались такими размеренными, а медленные повороты — такими продуманными.
Усман усыплял слепня, надевал на него упряжь так, чтобы крылья свободно двигались, и приклеивал его к корпусу головой вверх, туловище под углом к полу. Усман показал мне свои чертежи, безукоризненные, как архитектурные планы. Я поставила подпись и дату на заявлении, что видела эти аппараты в процессе автономного и длительного полета. Чертежи удивили меня и поразили мое воображение: они были не в натуральную величину, крупнее, чем в жизни. Они были странно, нереально красивы.
— Я вижу, времени у тебя хватало, — сказала я. — Я-то думала, что идет война.
— А я-то думал, что она кончилась. Сейчас пришлось три дня подряд летать на задания, а до того мы весь месяц отдыхали.
— Что происходит?
— Я не знаю. ЮНАМО вырвалось из своего анклава, — он пожал плечами. — Я знаю только, что теперь у нас ЮНАМО. Не ФИДЕ и не ЭМЛА, — он улыбнулся. — Но нам их никак не найти. Ну их, пошли лучше поужинаем.
Я лежала в постели Усмана, голая, и его ждала. Мне было спокойно, будущее меня не пугало. Шимпанзе, рейды северян, Маллабар и его книга не забылись, они просто существовали в своем контексте, и потому с мыслями о них было легче справиться.
— Ты вымылась? — окликнул меня Усман.
— Да, — сказала я.
Усман был очень щепетилен на этот счет: он хотел, чтобы мы оба мыли гениталии перед тем, как заняться любовью. Он считал, что это акт вежливости.
Я встала с постели и подошла к двери в ванную комнату. Усман стоял в ванне, смывая пену в паху водой из кувшина. Он вышел из ванны и стал вытираться. Пенис и мошонка у него были до странности темные, они казались пепельно-черными на фоне живота и бедер цвета жженого сахара.
— На что это ты смотришь? — спросил он.
— На твой толстый живот.
Он втянул его и похлопал себя по диафрагме.
— Мускулы, — сказал он, стараясь скрыть улыбку. — Сплошные мускулы.
Пока он вытирался, у него началась эрекция. Я думаю, ему нравилось, что я держалась беззастенчиво и раскованно. Однажды, когда он принимал душ, я вошла в ванную, совмещенную с уборной, и опорожнила кишечник. Я не придала этому никакого значения, но Усман потом сказал мне, что его это и шокировало, и возбудило.
— Ладно, Толстунчик, увидимся, — сказала я. Снова улеглась в постель и стала его ждать.
На следующее утро я встала рано. Я напечатала длинный постскриптум к моей статье (на машинке, которую мне дал администратор отеля) об убийстве Мистера Джеба. Усман отнес этот листок и полевые записи Джоао в какой-то офис аэропорта, где с них сделали фотокопии. Я решила, что сложу их стопочкой и оставлю на хранение Усману. Не все материалы Гроссо Арборе будут лежать только в архиве у Маллабара.
