Жозе Сарамаго - Каменный плот
Внезапно пес останавливается. Солнце присело на зубчатый гребень гор, за которым угадывается море. Дорога, петляя и кружа, идет вниз, туда, где с двух сторон поджидают, готовые стиснуть ей горло, отроги гор, да нет, это оптический обман – это издали так выглядит. Впереди, на склоне, большой, просто и без затей выстроенный старый дом, вроде бы заброшенный, хотя поля вокруг него возделаны. Часть его уже погружена в тень, дневной свет тускнеет и меркнет, и весь мир, кажется, в обморочном одиночестве. Жоакин Сасса затормозил. Все вышли. Безмолвие полнится каким-то подрагивающим, словно замирающее эхо, гулом, конечно, может быть, это всего лишь далекое море бьет о скалы, отличное объяснение, ведь даже в поднесенной к уху раковине звучит память о рокоте валов, но, похоже, здесь другой случай здесь звучит именно тишина, и нельзя умирать, пока не узнаешь, что это такое: Ну что, слышал, как звучит тишина, понял, каково это, можешь отправляться, свободен. Эта минута, впрочем, ни для кого из четверых пока не наступила. Они знают, что целью их странствий был этот дом, к нему привел их чудесный пес, неподвижно, как статуя, и настороженно усевшийся в стороне. Жозе Анайсо стоит рядом с Жоаной Карда, но не прикасается к ней, понимает, что не должен дотрагиваться до нее, и она это понимает, ибо бывают такие моменты, когда и любовь должна знать свое место, смириться со своей малостью, уж простите, что таким вот манером верховное человеческое чувство, в иных обстоятельствах становящееся чуть ли не всем, низводится почти до полного ничтожества. Педро Орсе вышел из машины последним и, едва ступив на землю, тотчас ощутил, что её подрагивание усилилось до степени пугающей. Здесь уж точно зашкалили бы стрелки всех сейсмографов, а вершины холмов приходят в движение, подобное тому, в каком за горной грядой пребывают мельтешащие, налезающие друг на друга волны морские, плывущий каменный плот отталкивает их от себя, а они, гонимые могучими подводными течениями, все бьются о него.
Солнце скрылось. Почти невидимая голубая нить затрепетала в воздухе, словно ища поддержки, коснулась рук и щек. Жоакин Сасса ухватил её случайно или так суждено ему было, выяснять сейчас не станем, хотя имеется у нас множество весьма основательных резонов подвергнуть сомнению и одну гипотезу, и другую – и что теперь ему делать с нею: в машину не сесть, рука сжимает и вытягивает к себе нить, не давая ветру пронести её по всем изгибам дороги. Что мне с нею делать? – спрашивает он, но спутники не знают, что ему ответить, а пес уверенно сходит с дороги и начинает подъем по пологому откосу, за ним идет Жоакин Сасса, перебирая пальцами вдоль голубой шерстинки, словно он прикасается к птицам, раскинувшей крылья у него над головой. Прочие сели в машину, и Жозе Анайсо, не сводя глаз с Жоакина Сассы, тронул её с места, двинулся вверх по шоссе – медленно, чтобы не обогнать товарища, но и не отстать от него, и то, насколько плотно и прочно приладится одно к другому, зависит сейчас от его чувства времени, от умения сохранять равновесие тех минут, в которые все и должно произойти, и попасть нужно не загодя, но и без опоздания, теперь вы понимаете, почему нам так трудно достичь совершенства.
Когда остановились на площадке перед домом, Жоакин Сасса находился в десяти шагах от него – дверь была открыта. Пес вздохнул совсем как человек и лег, уткнув морду в передние, вытянутые лапы, когтями вытащил из пасти обрывок голубой нити, стряхнул его на землю. В темном проеме двери появилась женщина. В руке она держала нить – ту самую, другой конец которой по-прежнему был зажат в пальцах Жоакина Сассы. Она шагнула с единственной ступеньки и сказала: Войдите, вы, наверно, устали с дороги. Жоакин Сасса шел первым, вокруг запястья у него была обмотана голубая нитка.
Однажды, рассказала Мария Гуавайра, вот в это же примерно время, и свет был такой же, появился перед домом пес, изможденный, словно проделал долгий-долгий путь, со свалявшейся от грязи шерстью, со сбитыми в кровь лапами, появился и толкнулся в дверь лбом, а я подумала, что это один из тех нищих попрошаек, что бродят с места на место, стучат в дверь своим странническим посохом, а как откроешь им, говорят "Подайте, милая сеньора, Христа ради", отворила, но увидела перед собой собаку, до того измученную, будто целый свет прошла, и земля была окроплена кровью из-под её растрескавшихся лап, но вот что странно – я нисколько не испугалась, хотя, если не знать её кроткий нрав, такое страшилище любого вгонит в столбняк, а она, бедняга, чуть только увидела меня, сразу повалилась наземь, будто только и ждала, когда я выйду, и вроде бы даже заплакала, знаете – как тот, кто хочет да не может сказать, и все то время, что она провела тут, ни разу не залаяла. С нами она – шесть дней, и мы тоже не слышали её голоса, говорит Жоана Карда. Ну, я взяла её в дом, вымыла, расчесала, накормила, смазала её раны, она ведь – не бродячая, по шерсти видно, что были у неё хозяева, кормили и обихаживали её как полагается, заботились о ней, никакого сравнения с нашими галисийскими псами, они голодными рождаются, впроголодь живут, от голода и подыхают, их приласкают, так – дубьем, а приветят – камнем засветят. Потому они сроду хвост не поднимают, поджимают между ног, хотят проскользнуть понезаметней, а чуть зазеваешься – цапнут в отместку за все хорошее. Этот не кусается, заметил Педро Орсе. А откуда он взялся, мы, должно быть, никогда не узнаем, сказал Жозе Анайсо, да это и неважно, интересно другое: он разыскал нас, чтобы привести сюда, и как тут не спросить – зачем? Не знаю, однажды он взял в зубы обрывок нитки и ушел, но перед тем поглядел на меня так, словно хотел сказать: Оставайся тут, пока не вернусь, и пошел в горы: спустился тогда в том самом месте, где сейчас поднялся. А что же это за нитка такая? – осведомился Жоакин Сасса, крутя на запястье моток, который связывает его с Марией Гуавайра. Сама бы хотела знать, отвечает та, со своей стороны сматывая нить в клубок и пощипывая её кончиками пальцев, точно басовую гитарную струну, и любопытно, что при этом оба вроде бы не замечают, что она их связует. Зато от внимания остальных это не укрылось, и, хотя мысли свои присутствующие вслух не высказали, угадать их нетрудно: Я всего лишь решила распустить старый чулок, в каком деньги хранят, а вышло из него столько шерсти, сколько и сто овец не дадут – где сто, там и сто тысяч – и как, по-вашему, можно это объяснить? А за мной следом летели несколько дней подряд тыщи две скворцов. А я бросил в море камень весом с меня самого и далеко бросил, сказал, слегка прилгнув, Жоакин Сасса, Педро Орсе же ограничился тем, что заметил: Земля дрожала и сейчас дрожит.
Мария Гуавайра поднялась, открыла дверь, сказав: Смотрите, и они увидели голубое облако – голубое по краям, а чем ближе к середине, тем плотнее и гуще и темнее оно становилось, центр же был совсем почти черный. Видите? Если оставлю дверь открытой, из него непременно высунется наружу кончик, вроде того, что поднялся по шоссе и привел вас сюда, – говорила Мария Гуавайра Жоакину Сассе, и кухня, где стояли они все, вдруг словно опустела, и все исчезли, оставив их наедине, соединенных голубой нитью, а голубое облако под ногами, казалось, дышало, и потрескивал огонь в очаге, на котором кипела и булькала похлебка из капусты с волоконцами говядины.
Мужчина и женщина, соединенные таким образом, не могут оставаться в этом виде дольше того времени, которое необходимо, чтобы со всей непреложностью прочувствовать эту связь, и потому Мария Гуавайра, перебирая пальцами нить и сматывая её, добралась до запястья Жоакина Сасса, обхватила его, а потом положила образовавшийся клубочек к себе на грудь – только дурак не поймет значения этого жеста, и только очень большой дурак усомнится в том, правильно ли он понял его значение. Жозе Анайсо, отодвинувшись от жаркого пламени очага, сказал: Все это кажется вздором, но мы в конце концов убедились, что существует связь между тем, что случилось с каждым из нас, и – вы слышали, наверно? – тем, что Испания с Португалией отделились от прочей Европы. Слышала, но в здешних краях это незаметно: перевалишь через горы, выйдешь на берег, увидишь, что море – все то же и такое же. Но по телевизору же показывали. У меня нет телевизора. По радио сообщали, в новостях. Новости – это слова, и никогда толком не узнаешь, что в этих словах нового.
На этом скептическом замечании беседа пресеклась, Мария Гуавайра достала из буфета посуду, разлила суп, предпоследняя миска досталась Жоакину Сассе, последнюю взяла себе, и всем вдруг показалось, что ей ложки не хватит, но нет, всем хватило, и хозяйке не пришлось дожидаться, покуда Жоакин Сасса доест. Тут он и осведомился, одна ли она живет здесь, поскольку до сих пор никого более не видел в доме, и женщина ответила, что вдовеет третий год: Вот так и живу меж горами и морем, детей нет и прочей родни тоже нет, братья подались в Аргентину, лучшей доли искать, отец умер, мать рассудка лишилась, в больнице лежит, в Корунье, и навряд ли сыщешь на свете одиночество похлеще моего. Можно снова замуж выйти, осенило Жоану Карду, которая тотчас раскаялась в сказанном: какое право есть у неё давать такие советы – сама-то несколько дней назад брак расторгла и вот уж с новым мужчиной крутит. Устала я, да и потом если кто и польстится, так не на меня, в мои-то годы, а на мою землю. Но вы же ещё молоды. Была когда-то, уж и не помню, когда, и с этими словами склонилась над очагом, чтобы свет пламени получше осветил её лицо, и поверх огня посмотрела на Жоакина Сасса, словно говорила: Вот она я, погляди хорошенько, тебя привела ко мне голубая шерстяная нить, которую я держала в руке, я тебя подтащила к своей двери, а могу и в кровать затащить, и, уверена, ты упираться не будешь, но красавицей мне не бывать, разве если ты превратишь меня в самую прекрасную женщину из всех, что были или есть на свете, это могут сделать и делают лишь мужчины, жаль только, что дело это не может продолжаться вечно.
