Леонард Коэн - Блистательные неудачники
Тогда мы были с тобой очень близки, дружок. Тогда я шел по твоим стопам.
Пожми же мне руку мою духовную и не забывай меня. Тебя нежно любил человек, для которого сердце твое было раскрытой книгой, тени твоих грез становились моим прибежищем. Вспоминай иногда, как нам вместе бывало хорошо.
Я обещал тебе письмо, полное радости, помнишь?
Мне хочется снять с тебя тяжкую ношу последнего бремени – бесполезной истории, груз которой приводит тебя в смущение, доставляет тебе такие страдания. Мужчины твоего склада обычно всю жизнь остаются примерно на том же уровне, на котором были при крещении.
Жизнь предначертала мне быть человеком действия – я беру на себя ответственность. Тебе не надо больше лезть в это дерьмо. Не надо тебе вникать в обстоятельства смерти Катерины Текаквиты и ломать себе голову, размышляя о случившихся после этого чудесах, описанных в хрониках. Читай об этом не напрягаясь, расслабленно, как будто следишь за полетом мухи или комара.
Желаю тебе распрощаться с запорами и одиночеством.
ОБРАЩЕНИЕ Ф. К МУЗЕ ИСТОРИИ В СТАРОМ СТИЛЕ
Чудо, которого все мы ждем, само ждет момент, когда рухнет парламент, и дом архивов будет уже не дом, и славы отрава покинет отцовский регламент.
Ни награды, ни угрозы не заставят отщепенцев
Совершить свое паломничество к страсти.
Но как ненужный хлыст у многих извращенцев
Лишь сломят плоть и разум подчинят традиции напасти.
Мне видится бесстрастный парнишка-сирота,
Витающий высоко в небесах.
Его не беспокоит его тела нагота, И нет порока имени в глазах.
Он сгорел внутри дотла, как в печке
передержанное тесто.
Холод, ветер, свет и темнота видят в нем теперь
свою невесту!
ОБРАЩЕНИЕ Ф. К МУЗЕ ИСТОРИИ В СРЕДНЕМ СТИЛЕ
History is a Scabbie [67] Point [68]
История – это чесоточный кончик,
For putting Cash [69] to sleep
Чтобы налик укладывать спать.
Shooting up [70] the Peanut [71] Shit [72]
Укол дерьмовой хренотенью -
Of all we need to keep [73]
Вот все, что надо нам сохранять.
Последние четыре года жизни Текаквиты и происходившие после ее смерти чудеса
1
У оннеютов был один вождь по имени Окенратарихен, который перешел в христианство. К новой вере он относился столь же ревностно, как и ко всему в своей предыдущей жизни. В переводе его имя означало Cendre Chaud, или Горячая Зола, оно как нельзя более подходило его натуре. Заветной мечтой вождя было приобщение всех могавков к вере в нового бледнолицего бога. В 1677 году он организовал в землях ирокезов апостольскую миссию. С ним был один гурон из селения Лорет и другой обращенный, который «по странному стечению обстоятельств» (если угодно принизить этим выражением волю Провидения) оказался родственником Катерины Текаквиты. Первой деревней, куда они пришли, была Канаваке – то самое селение, где жили наша недавно обращенная и ее исповедник, отец де Ламбервиль. Окенратарихен был замечательным оратором. Его рассказ заворожил всех жителей деревни. Катерина Текаквита старалась не пропустить ни единого слова из того, что он говорил о новой жизни в миссии в Порогах Святого Людовика.
– Раньше во мне не было души. Я жил жизнью зверя. А потом узнал о Великом Духе, истинном Хозяине неба и земли, и вот теперь стал жить как подобает человеку.
Катерине Текаквите захотелось отправиться в то место, которое он так живо описал. Отец де Ламбервиль решил, что в гостеприимном окружении христиан чудесное дитя будет в большей безопасности, и потому выслушал ее просьбу благожелательно. К счастью, ее дядя был в то время в Форт-Оранже (Олбани), где торговал с англичанами. Священник понимал, что тетки не станут противиться желанию девушки, если та захочет уйти от них хоть на край земли. Окенратарихен собирался и дальше обращать индейцев в христианство, и потому было решено, что Катерина покинет селение вместе с двумя его спутниками. Сборы были скорыми и тайными. На рассвете они уплыли из деревни на каноэ. Когда гребущих беглецов окутал речной туман, отец де Ламбервиль послал им вслед свое благословение. Катерина сжимала в руке его письмо к отцам-настоятелям миссии в Порогах Святого Людовика.
Она тихо себе нашептывала:
– Прощай, деревня моя. Прощай родина.
Они плыли по Реке могавков на восток, потом на север по Гудзону, берега которого были увиты кружевом буйной растительности – огромными свешивающимися в воду ветвями, сплетенными виноградными лозами, непроходимыми зарослями. Они достигли озера Святого Причастия, которое ныне называют озером Джорджа, благодаря Господа за спокойствие его вод. Беглецы продолжали путь дальше на север, к озеру Шамплен, потом вверх по реке Ришелье до форта Шамбли. Там путешественники оставили каноэ и пошли дальше пешком через густые леса, которые и теперь покрывают южный берег реки Святого Лаврентия. Осенью 1677 года все трое достигли миссии Святого Франсуа-Ксавье в Порогах Святого Людовика. Вот и все, что тебе надо знать. Не ломай себе голову насчет обещания, данного Катериной Текаквитой дяде. Скоро ты поймешь, что Катерина Текаквита не была связана мирскими обетами. Не переживай по поводу ее престарелого дядюшки, он гундел себе под нос какую-то жалостную любовную песню, пытаясь отыскать следы племянницы в опавшей листве.
2
Я должен поторапливаться, потому что промежность Мэри Вулнд не будет вечно зудеть в сексуальной оторопи как игральный автомат, да и лапа моя четырехпалая может устать. Но я все равно расскажу тебе обо всем, что тебе надо знать. Миссию в то время возглавляли уже знакомые нам два хрониста – священники Пьер Шоленек и Клод Шошетье. Они прочли привезенное девушкой письмо, где говорилось: «Катерина Тегакуита поживет в Порогах Святого Людовика. Будьте добры, примите ее под свое крыло. Скоро вы узнаете, какое сокровище мы вам препоручили. Qu'entre vos mains, il profite a la glorie de Dieu [74], и здравие души, столь Ему дорогое». Девушку поселили в хижине Анастасии, старой ирокезки, одной из первых обращенной в христианство, которая «по чистой случайности» была когда-то знакома с алгонкинкой – матерью Катерины Текаквиты. Дитя, казалось, полюбило миссию всей душой. Она опустилась на колени перед деревянным крестом, воздвигнутым на берегу реки Святого Лаврентия. Далеко-далеко, в зеленоватом мареве горизонта, за пенными бурунами бьющейся о пороги воды, вырисовывался холм Виль-Мари. Позади девушки раскинулось спокойное христианское селение, где ей были уготованы тяжкие муки, о которых я поведаю тебе дальше. Это место у креста она очень полюбила. Представляю себе, как она говорила там с рыбами, цаплями и енотами.
3
Сейчас я расскажу тебе о самом важном событии ее новой жизни. Зимой 1678 – 1679 года снова было решено выдать ее замуж. Все, даже старуха Анастасия, хотели, чтобы Катерина Текаквита отверзла свое влагалище. Что в этом христианском селении, что среди дикарей-язычников – всюду было одно и то же. Ведь на самом деле любая община по сути своей проникнута мирским началом. Но она свою трахалку давно выкинула, ей все равно было, кто на нее виды имел – могавкский ли воин, или охотник-христианин. У всех там на примете был один симпатичный парень, которого ей прочили в женихи. Мало того, даже тот родственник, который привел ее в миссию и кормил, мысли не допускал о том, что в то далекое туманное утро взял на себя какие-то долгосрочные обязательства по содержанию девушки.
– Я больше ничего не буду есть.
– Дело здесь не в еде, моя дорогая. Это же просто неестественно.
Залившись слезами, она побежала к отцу Шо-ленеку. Он был мудрым человеком, повидавшим свет, повидавшим свет, повидавшим свет.
– Подумай, дитя мое, в их словах есть доля истины.
– И слышать об этом ничего не желаю!
– Подумай о будущем. Оно чревато голодом.
– Мне все равно, что станет с моим телом.
Но тебе-то, дружок мой дорогой, совсем не все равно, что станет с ее телом, ведь так, воспитанник мой любимый?
4
В миссии царил дух необычайной преданности служению Господу. Никто собственную шкуру и в грош не ставил. Грехи, совершенные жителями миссии до крещения, тяжкими веригами свисали с шеи, как массивные ожерелья из зубов, которые они повыкидывали, и все стремились стереть тени прошлого суровым покаянием. «Ils en faisaient une rigoureuse pénitence» [75], – писал отец Шоленек. Вот тебе некоторые примеры того, чем они там занимались. Представь себе деревню как мандалу, как брегелевский натюрморт с дичью или как цифровую диаграмму. Взгляни на селение с высоты птичьего полета: ты увидишь разбросанные по разным его концам тела людей. Смотри внимательно, как будто сидишь в зависшем вертолете над перекошенными от боли телами на снегу. Это, конечно, та самая диаграмма, которая запечатлелась на подушечке твоего большого пальца. У меня нет времени расцвечивать свое описание кровавыми подробностями. Просто прочти эти строки, памятуя о собственных волдырях от ожогов, и выбери из них тот, который получил по ошибке. Им нравилось, когда их тела сочились кровью, они любили проливать собственную кровь. Некоторые носили железные вериги с шипами с внутренней стороны. Другие привязывали к своим железным веригам бревно и таскали его повсюду за собой. Вон, видишь, голая женщина перекатывается по снегу в сорокаградусный мороз. А вот другая – закопала себя по шею в сугроб у замерзшей реки, перебирает четки в странном своем положении и молится. Не забудь при этом, что ее молитвы – эти ангельские приветствия – в переводе на индейский язык читаются в два раза дольше, чем по-французски. Вот какой-то голый мужик пробивает во льду дыру, потом погружается в нее по пояс и читает молитвы, «plusieurs dizaines de chapelet» [76]. Потом вылезает из проруби на лед как ледяной водяной с вмерзшей навеки эрекцией. Вот женщина погружает в прорубь трехлетнюю дочку, желая заранее искупить все ее будущие грехи. Они ждали прихода зимы, эти новые обращенные, они вытянулись перед ней по струнке, а зима прошлась по ним огромным железным катком. Катерина Текаквита тоже ходила в железных веригах, с трудом исполняя свои обязанности. Как святая Тереза она могла бы сказать: «Ou souffrir, ou mourir» [77]. Как-то пришла Катерина Текаквита к Анастасии и спросила ее:
