Валерий Попов - Горящий рукав
Да, Рытхэу знал законы успеха в советское время. Кто-то занудливо-честный это осудит. Но кому он нужен и в какую эпоху? А
Рытхэу и сейчас читают – и не только у нас, но и в мире.
Один из мифов о нем: ветер вырвал у него из рук ведро и унес через пролив в Америку, на Аляску. А потом Юра приехал на Аляску как известный писатель и спросил: "Ведро тут мое не пролетало?" История простецкая, насмешливо дурацкая, в его стиле, а суть, как всегда, хитрая, но глубокая – не про ведро, а про мировое признание.
Рассказывал это сам Юра – или уже рассказывают как созданный, но очень точный миф? Второе даже лучше: когда пересказывают из уст в уста мифы о писателе – он точно есть.
Недавно было его семидесятипятилетие, с танцующими чукотскими красавицами, с приветствием губернатора. И сейчас Юра на коне (или на северном олене). И сейчас знает хитрый чукча, как, прищурившись, зверя на богатую шапку себе добыть.
Недавно мы встретились с ним среди большого стечения народа в
Казанском соборе, на отпевании легендарной директрисы Дома книги
Самохваловой, без которой Дом книги вряд ли устоит. После смерти своей любимой жены Гали Юра погрустнел. Раньше не замечал я у него склонности ходить на похороны. А тут он отстоял всю службу, и даже в слезах.
Когда мы вышли из храма на Божий свет, Юра стал уговаривать нас со
Штемлером пойти выпить. "Бог знает, когда встретимся еще?" И, проникнувшись этим, мы отставили все дела. Мы пошли по каналу
Грибоедова в сторону огромного и яркого Спаса на Крови, отражавшегося вместе с синим небом в тихой воде канала. Был ясный, солнечный, прохладный осенний день. Мы вошли в ресторан на краю
Михайловского сада. За большим окном торчали желтые и красные листья.
– Как я любил свою Галю! – произнес Рытхэу, поднимая рюмку. -
Давайте за нее.
Мы выпили, помолчали.
– Чего я только не вытворял! – произнес Юра. – Но все равно – она всегда была самая главная. Однажды я совсем по-черному запил. Она говорит мне: "Ну все, я ухожу от тебя! Ты ведь этого добивался?"
Ушла. Я поспал. Потом проснулся. Страшно хотелось пить. Я стал кричать: "Галя! Галя!" Тишина! Нет ее! Я поднялся с трудом. Дошел, шатаясь, до кухни. Поел борща. Замечательный она варила борщ! Сразу какие-то силы появились. Пошел, опять лег. Долго лежал. Но не спал.
Потом вдруг слышу – скрипит замок. Галя вернулась! Подошла ко мне.
Наклонилась в темноте: "Ну, ты жив?" – "Жив, жив!" Обнялись… Она потом всегда после этого гладила меня по голове и говорила:
"Молодец, молодец!"
Он помолчал, удерживая слезы. Золотые листья сияли на синем небе.
– …Когда она умерла, мне городское начальство говорит: "На комаровском писательском кладбище не можем ее похоронить!" Говорю:
"Так я сам хочу с нею лечь. Я-то достоин этого места?" Отвечают какую-то ерунду, типа: "Ну что вы, Юрий Сергеич! Живите вечно!"
Хорошо! – Юра улыбнулся хищной улыбкой охотника. – Звоню Абрамовичу.
– Губернатору Чукотки?
Юра кивнул.
– Когда мы общались с ним на Чукотке, он дал мне номер своего личного телефона: "Если что-то будет нужно…" По ерунде я, конечно, ему не звонил. Но тут уж думаю! Набираю номер. Он отвечает: "Алле".
Я говорю: "Здравствуйте, это Юрий Рытхэу". – "Здравствуйте, Юрий
Сергеич! Слышал о постигшем вас несчастье. Примите мои соболезнования. Чем я могу вам помочь?" Рассказываю. "Хорошо, Юрий
Сергеевич! Вам скоро перезвонят". Перезванивают через десять минут.
Причем – уже из Смольного! "Юрий Сергеевич! Разрешение получено!
Хороните свою супругу на комаровском кладбище!" Что значит, когда двадцать миллиардов долларов звонят!
– Да, кстати! – встрепенулся Штемлер. – Насчет миллиардов! Тут я был в гостях у Эрика Райского – он тебя обожает, еще по Магадану! Жаждет тебя увидеть!
– Так он здесь? – обрадовался Юра. – Мы с ним на Магадане встречались, он там главный строитель был, аэропорт строил! Так он здесь?
– Давно уже! Все дороги у нас строит! Теперь это уже частная его компания. Отличный дом у него за городом. Поехали? – воскликнул горячий Штемлер.
– Когда? – Рытхэу обрадовался, сиял: каких поклонников и друзей заимел он благодаря замечательной своей жизни!
Стали звонить, но не дозвонились.
Юра явно взбодрился. Надменно повел рукой, приглашая официантку:
– Все, что было, повторить!
Это относилось лишь к этой трапезе… Но вообще – все, что было, повторить было бы неплохо!
Последнее, что я узнал: Рытхэу пригласил Штемлера в гости на
Чукотку. Завидую им!
АРРО
Я был оптимист-неудачник, он удачник-пессимист. Мы дополняли друг друга и, может быть, поэтому подружились. Прежде мы виделись мельком в Доме писателя, но лишь на суровых купчинских просторах выросла и окрепла наша дружба.
Помню, была ранняя весна и мы шли на условленную встречу друг с другом через снежный купчинский пустырь. Издалека уже мы махали друг другу, но до самой встречи нужно было еще идти и идти! Огибать пустырь по периметру не хватило терпения – и мы рванули друг к другу по диагонали, по снежной целине. Последние метры мы уже бежали, проваливаясь по колено. Мы сняли шапки, и от голов валил пар! К тому же мы оба оказались в солдатских тулупах мехом внутрь, купленных по случаю, и расстегнули их. И наконец, почти падая, мы обнялись.
Тяжело дыша, разглядывали друг друга, словно не виделись вечность.
– Мы с тобой встретились, как представители двух фронтов,
Волховского и Ленинградского, при прорыве блокады! – держа меня за рукав, улыбнулся Володя. Он, как и сейчас, впрочем, был подтянут, сух, слегка даже костляв. На его четко очерченном лице улыбка раздвигала глубокие складки по углам рта. Он был тут в блокаду, поэтому мог так говорить.
Он был тогда детским писателем. Странно звучит слово "был". Но Арро всегда, решив начать новую жизнь, решительно отбрасывает старую.
Оказавшись с ним на пустыре новой жизни, когда все, что было, исчезло, мы о старой вспоминали чуть-чуть. От Арро всегда исходит уверенность, что новая жизнь будет значительно лучше старой, а ушедшую не стоит и вспоминать. Хотя у него там было немало. Он знал еще довоенный питерский двор, помнил блокаду со всеми ее ужасами, потом эвакуацию на Урал, потом была учеба, учительство на Урале, возвращение в Ленинград. Помимо того, его эстонские корни разрастались, плодоносили – он знал огромное количество эстонских родственников, друзей. Он все время что-то изобретал дополнительное к основной своей жизни – то подолгу жил у друзей в Средней Азии, то покупал дом под Суздалем, в прекрасном месте у знаменитой церкви на реке Нерль, то жил на эстонском хуторе. Обо всем этом он написал груду книг, которые были любимы, переиздаваемы, – казалось бы, живи, отдыхай. Но неукротимый дух Арро гнал его дальше. Во времена глухого застоя, когда, казалось, все застыло навеки, он удивительно чуял, что "детская лавочка" скоро закроется и надо срочно что-то изобретать. Никакого политического чутья у меня не было, но я тоже испытывал беспокойство. Лихая юность иссякла, отлилась в несколько книг – впереди стояло какое-то облако, в которое надо было входить.
Но – кем входить? Объединяла нас с Арро забота о судьбах наших детей, на которых духовный вакуум пустыря повлиял ужасающе. Мы-то с ним повидали еще кое-что, а дети росли вдруг такими, словно, кроме этой пустыни, не было ничего.
В нашем Союзе писателей смена руководства произошла особенно резко,
"контрастно". Бывший партийный выдвиженец, весьма скромный, хоть и неплохой поэт Анатолий Чепуров, и в жизни ничем не выдающийся (кроме порядочности и доброты, что немало), был заменен волей писателей на яркого демократа, победившего в острой борьбе с силами реакции, с партией и КГБ, сколько те ни старались сделать по-своему. Даже в его фамилии – Арро – было что-то дерзкое, невозможное прежде. Володя стал одним из самых знаменитых людей в Питере – вместе с Анатолием
Собчаком, который сделал то же самое, но в масштабе всего города. Мы победили – и победили благодаря им! Арро вместе с другими победителями избрали в обновленный Ленсовет. Зрелище было небывалое: в зале Мариинского дворца на Исаакиевской площади, который прежде был заполнен безликими партийцами, теперь мелькали бороды, свитера, джинсы. Наши пришли! Ликование тогда охватило весь город – радовались даже старички и старушки: выгнали наконец-то коммунистов-мучителей. Заседания в Ленсовете шли долгие, бурные.
Арро озабоченно делился со мной: слишком много страстей, разговоров.
Все хотят выговориться после долгого молчания. А до дела все никак не доходит! Впрочем, делом пока и не пахнет. Все рычаги управления городом по-прежнему в Смольном. Коммунисты помалкивают, а сами тихо продолжают рулить. Ежегодная сводка по городу, как и раньше, ложится на стол первому секретарю обкома Гидаспову, а не Собчаку.
Никто из наших не знал, как руководить городом, хотя амбиции были у всех, и чем меньше было умения, тем больше амбиций. Володя выходил из Мариинского дворца измотанный, но гордый. Он знал, что делает историю, правда, не догадывался, что это будет так тяжело. Такую махину предстояло повернуть на другой курс – корабль трудно поворачивать, а тут город должен прекратить прежнюю жизнь и начать новую, неизвестную. Помню время, когда город оказался без продуктов
