Andrew Лебедев - Все голубые фишки
Столичная интеллигенция теперь с большим удовольствием поет не романсы Булахова, а вместо "Утра туманного – утра седого", забацывает под блатную восьмерочку на гитарке – куплет про то, что мол "мама – я доктора люблю, мама – я за доктора пойду – доктор делает аборты – отправляет на курорты – мама, я за доктора пойду"…
Летягин заслушался и задумался.
По Неве плыл прогулочный пароходик.
Так холодно, а по Неве прогулочные пароходики плавают, интересно!
– Давай, зайдем тут к одной даме, – преодолев некое сомнение, сказал Баринов, – она тут неподалеку, на улице Куйбышева живет.
– А что за дама? – встревожился Летягин.
Предложение застало его врасплох, он пребывал в растерянности, чувствуя себя не готовым к визитам. А тем более, к даме.
– Брось стесняться, – мгновенно оценив Летягинское смятение, сказал Баринов и для убедительности похлопал своего провинциального приятеля по плечу, – сейчас зайдем в гастроном, в бывший Петровский, возьмем водки, закуски, а ты ей цветочков, если есть желание, купи…
– А она, дама эта, красивая? – поинтересовался Летягин.
– Тебе понравится, – заверил друга Баринов.
Летягин и в Краснокаменске своем робел красивых женщин, а тут красивая, да еще и столичная штучка…
– Не дрейфь. Летягин, она водку любит, а значит и тебя полюбит, – сказал Баринов и как-то похотливо засмеялся.
Вход к даме был со двора.
Мусорные баки.
Какой-то бездомный, длинной палкой ковырявшийся в этих баках.
А лестница была ужасающе страшной. На некогда белых плитах межэтажных перекрытий чернели пятнами копоти обугленные остовы неизвестно как приклеенных и сгоревших там, на потолке спичек. На стенах везде вкривь и вкось этаким словесным тетрисом громоздились матерные и нематерные граффити.
– Вот тебе интеллигенция, – прокомментировал Баринов, тяжело дыша на четвертом этаже.
– Ну это же не она сама писала, – думая о прекрасной даме, с сомнением сказал Летягин.
– Не знаю, с нее станется, – как то неопределенно и загадочно ответил Баринов.
Открыла сама.
Ее звали Оля.
Она была миленькая.
На вид – лет тридцать пять.
Кругленькая попочка обтянутая джинсами, уверенная грудь, очевидность которой трудно было замаскировать даже и безразмерностью домашнего свитера.
И глаза.
Умные и веселые.
– Баринов! Ты, мой свет! – хозяйка громко расцеловала Летягинского приятеля – А это мой зять Межуев, – сказал Баринов, ладонью показывая на Летягина.
Летягин растерялся и даже тотчас позабыл, откуда была цитата.
Оля ему и правда, сразу понравилась.
Квартира была коммунальной.
Длинный темный коридор. Налево большая кухня с двумя газовыми плитами и любопытной старухой.
– К Ольге опять хахали притащились, – прошамкала старуха вместо приветствия.
– Не обращайте внимания, – сказала Ольга, – и обувь не снимайте, так проходите.
В комнате стояло большое черное пианино "Беккер", висели старинные фотографические портреты усатых мужчин и дам в шляпках.
– У меня не убрано, извините, – с улыбкой сказала Оля, быстро подхватывая со стульев какие-то свои тряпочки.
– Что читаем? – по хозяйски беря со стола книгу, спросил Баринов.
– А! Улицкую мучаю, – из-за двери шкафа-шифоньера откликнулась хозяйка.
А Баринову только положи в рот палец, он сразу руку откусит!
И покуда Оля расставляла рюмки и резала принесенные гостями колбасу и сыр, критик Баринов вдохновенно наводил критику.
– Я тоже помучился, – сказал он с тонкой улыбкой, – и одолев этот неодолеваемый "Казус Кукоцкого" пера Людмилы Евгеньевны Улицкой, пребывал потом в ощущении некого легкого головокружения, сравнимого с состоянием гроги, как от несильного удара пыльным мешком.
– Ха-ха, – откликнулась Оля, жуя маленький обрезочек сервелата.
– Ну, и я задался двумя вопросами, – сказал, поощренный Олиным смехом Баринов, – первым, сформулированном еще неподражаемым Борисом Парамоновым, что более необходимо нынешней женщине, – mammae или musculus pectoralis?
Услышав слово "грудь", произнесенное пусть даже и на латыни, Летягин вперился в Оленькины достоинства. Вперился и подумал, что наверное бы мечтал, обнять эту женщину как свою собственную. Обнять. Запустить свои лапы к ней под ее домотканый свитер и потрогать ее груди. Эти как сказал Баринов – mammae…
– И в след за Парамоновым, за этим нью-йоркским затворником склонился я к мысли, что у современной женщины более проявлена нужда в развитости последних, то биш musculus pectoralis.
Баринов победно оглядел свою аудиторию, оценивая, какое впечатление он произвел.
И найдя, что впечатление он произвел вполне положительное, принялся нагнетать далее, – - И над вторым вопросом я задумался, почитав твою Улицкую, более прилежащим к литературе, чем к социальной жизненной составляющей.
– Она не моя, – отпарировала Оля.
– Не важно, – отмахнулся Баринов, – я задумался, какой путь выбирать современному писателю, когда перед ним не три дороги, как на полотне Васнецова, а триста тридцать три… во всем многообразии литературного опыта, накопленного за полтора тысячелетия Западных литератур и почти семь веков отечественной – русской?
– Ну, ты даешь, – покачала головой Оля и жестом обеих рук пригласила гостей к столу.
Летягин откупорил бутылкуводки и поощряемый Олечкиным взглядом, налил ей, Баринову и себе.
Выпили.
Баринов поморщился, закусил ветчиной и продолжил, – - Отвечая на вопрос первый, что и зачем пишут нынешние наследницы первой кавалерист-девицы, затесавшейся в чистый было мужской клуб литературного творчества, обязательно параллельно отвечаем на вопрос, – а что вообще происходит с женщинами в нынешнем обществе второго пост-индустриального перехода?
– И верно, что с ними происходит? – задорно сверкнув глазками, переспросила Оля.
– Женщинами-космонавтками, равно как и женщинами премьер-министрами теперь никого не удивишь, – сказал Баринов, – прошло первое недоумение и по поводу появления в программах международных соревнований таких видов спорта, как женский бокс и женское карате.
В Америке женщин давно принимают в морскую пехоту и спецназ, а на британских Ее Величества фрегатах, ужо четверть матросов сверхсрочной службы зовут Мэри, Джейн, Анна, Луиза и так далее.
И что же? И вот, мы видим, как твоя Людмила Евгеньевна Улицкая огородами пробирается в тот заповедный уголок человеческой активности, быть в котором по природному мужскому высокомерию, всегда полагалось прерогативой "d homme masculin". Я имею в виду клуб элитарно-интеллектуальной прозы, потому как на ниве любовного романа, детектива, драматургии, женщина беллетрист давно доказала свои права, как некогда Сабина Шпильрейн доказала свои права в психоанализе.
– Во первых, она не моя, – хмыкнула Оля, – а во-вторых, зачам всё это?
– Зачем? – переспросил Баринов, – а вот существует ли такая вещь, как половой признак по взаимоотношению: производитель продукта – потребитель?
Спросил, и сам принялся отвечать, – - Собственно, на романах Франсуазы Саган и Юлии Поляковой такая прочная взаимосвязь просматривалась вполне. Но делались и прорывы, как не вспомнить здесь милейшую Агашу Кристи!
– Ну, ты загнул. – округлив глазки, и показывая Летягину. Чтобы тот наливал, сказала Оля.
– А что я загнул? – переспросил Баринов и тут же продолжил гнать волну, – - – Сделала ли Улицкая подобный прорыв?
Если и сделала, то социальное значение этого события только в приближении того дня, когда женщины окончательно объявят о полной ненужности мужской половины народонаселения.
Это при том, что по мнению все увеличивающегося поголовья поклонниц лесбиянства, в предвзятом сравнении masculin-feminan мужчины, как любовники – сильно проигрывают – "a bas les hommes!".
А Летягин тем временем любовался Олечкиным лицом и по-детски мечтал о любви. Как школьник, любуясь взрослыми достоинствами своей красивой учительницы безнадежно, но с настойчивым рвением предаётся плотским и вместе с тем – невинным мечтам.
Мечтам, как он бы ее раздел, и как бы зацеловал. Голую. В грудь. В обе её роскошные груди.
– Я не говорю, что своей книгой и своим Букером Улицкая доказала, что может обойтись и без мужа, – продолжал фоном шуметь Баринов, – художника, но то, что она приблизила раздвоение человечества по еще одному признаку (нам мало золотого миллиарда и бедных, или противостояния muslim – christian) -теперь, с новой провокации Улицкой, неисчерпаемый по Ленину электрон грозит своей дуальностью перейти в состояние дробной частицы и утащить общество в бездну новых, неведомых еще потрясений. Хочется по Салтыковски воскликнуть – "куда мы идем!" и "пора перестать расшатывать основы!" Однако, если пренебречь всеми этими jolis caprices de femme, нам надлежит вернуться к вопросу второму, более прилежащему к литературе, нежели социальной компоненте.
Захмелевший после трех рюмок, нагулявшийся по Питеру, Летягин умильно любовался Олечкой. Любовался, забыв, что пялиться, тем более в упор, просто неприлично.
