Майкл Муркок - Лондон, любовь моя
— Когда я только начал этим заниматься, я не был циником. Я был идеалистом. Я знал, что у меня дар. Но все, что я мог с ним делать — продавать за несколько жалких шиллингов, выступая по вечерам перед публикой. Но в общем-то маловероятно, что на креслах Имперского театра в Килбурне дождливым вечером в четверг окажется много Джорджей Бернардов Шоу, Гербертов Уэллсов и профессоров Хаксли. Жестокость. Разочарование. Нищета.
«У вас есть собака, мадам, пес по имени Пат. Овчарка, не так ли? Ваш муж любит этого пса больше, чем вас, и вы с радостью отравили бы его, если бы смогли? Это правда, мадам? Это правда, сэр?»
— Ладно, Кисс, где ваш велосипед? Вперед и с песней — в психушке вас уже заждались. Неужели вы думаете, что, если будете продолжать в том же духе, кто-нибудь пойдет на ваши сеансы? Вы думаете, им не терпится услышать, какова их реальная жизнь, как они беспокоятся по поводу своих гулящих жен или какие садистские фантазии посещают их грязные душонки при одном взгляде на юною ассистентку фокусника? Шевелитесь, Кисс. Вы уволены.
Работа — это воплощенное зло. Мистер Кисс с великим трудом научился сдерживаться, не говорить все, что знает, позволять им думать, что они его обхитрили. Он усвоил: предупреждать зрителей о том, что дьявол давно прибрал к рукам их души, бестактно.
— А вы, сэр, полагаете, что у Гитлера есть здравые мысли, не так ли? Ну, например, решить еврейский вопрос. Вышвырнуть евреев вон из страны. Перестать сокрушаться по поводу поляков. Что они для нас? Что мы для них? Я не прав? Большое спасибо. Нет, сэр, я не называю вас предателем. Педофилом разве что. Сколько ей лет? Десять? Конечно нет, сэр. Прошу меня извинить. Я ошибся. Да, сэр, я с радостью покину эту сцену, но вешаться не стану. Спокойной ночи, дамы, спокойной ночи, господа! Музыку, маэстро!
Почему тебе обязательно говорить людям все эти гадкие вещи? спросила Глория. Неудивительно, что они сердятся. Я сержусь.
Ох, Глория, я слишком боюсь читать твои мысли. Когда-то я решил, что не имею на это права. Теперь меня удерживает просто ужас. Неужели Господь дал мне эту власть, этот дар только для того, чтобы я мог взглянуть на себя со стороны, несчетными глазами других?
«Ваш тип, мистер Кисс, мы здесь, в Штейнеровском институте, называем „чувствительным“. Мы бы с радостью помогли вам приручить эти силы. Сейчас вы похожи на радиоприемник со сломанной настройкой. А мы можем научить вас ловить Би-би-си, „Радио Люксембург“, Австралию, что угодно. Если захотите».
— Для меня это было слишком, это их намерение. Я хотел, чтобы мой дар пропал совсем, а не был приручен. Не стал сильнее. Может, это была их игра? Я просил о помощи. И со всеми, кого я знал, было так же. Я мог бы использовать свой дар на пользу человечеству. Даже когда началась война и я добровольно предложил свои услуги Службе внешней разведки, меня не взяли. Данди ходатайствовал, но было уже поздно. Глория считала что это глупо, а зрители ждали чудес… И никаких женщин!
Подобрав последнюю каплю супа последним кусочком хлеба, Джозеф Кисс допивает вино. Ему хочется сохранить этикетку — не от вина, а от консервов.
— Не скоро мне доведется попробовать другую банку. Разве только опять занесет в Эдинбург…
Родные мужа Мэри Макклод имели выход на консервную фабрику. Он продал свое тело за две банки бульона и одну тушенки. Вроде как бартер. На войне, как на войне.
«Техас в моем сердце!»
Он моет тарелку, кастрюлю и ложку. Ставит на место Шелли. Раздумывает, не открыть ли что-нибудь из Бьюкена или Гая Бутби, проводит пальцем по корешку Катклифа Хайна, но ничто его не прельщает. Вдруг он слышит с улицы крик и подходит к окну. Трое маленьких детей катят через двор старую тележку. Это вполне могут быть и его дети. Обнищав, они пришли за ним, зовут его назад, в Харроу. Он отходит от окна и думает, а не привести ли сюда когда-нибудь старшего из сыновей, Рональда. Хотя, наверное, уже поздно. Что они устроят здесь после его смерти?
Листья шелестят от дуновения легкого ветерка, платаны утомленно качаются. Время вечерней молитвы. Дети уходят в сторону Блидинг-Харт-Ярд. Для него всегда остается загадкой, почему, несмотря на то что в старых домах вокруг живет много семей, Брукс-Маркет часто бывает таким пустынным. Иногда он целый день сидит на одной из скамеек и за все это время не видит ни души. Читает книгу, ест бутерброд, даже поет песни, и никто ему не мешает. Он чувствует себя в безопасности, как в средневековой крепости. Но это кончится, если хоть кто-нибудь узнает, что он здесь живет.
Наконец он достает старый номер «Лондон мэгезин» за февраль 1909 года и читает без особого интереса статью Уилбура Райта о полете из Лондона в Манчестер. Стоит появиться более совершенным с технической точки зрения моторам, более опытным авиаторам, и люди смогут совершать перелеты из Лондона в Манчестер. Следует отметить, что тому, кто отважится вписать свое имя на скрижали истории, опередив остальных, придется предпринять рискованную попытку чуть раньше того момента, когда для этого созреют объективные предпосылки. За этим материалом идет длинная статья о частном детективе мадам Валеске и выступление миссис Фредерик Харрисон против избирательного права для женщин. В журнале есть ее портрет. Красавица. Затем следуют фокусы со спичками и начало «Любовной истории Дона К. » К. и Хескета Причард. Джозеф Кисс начинает читать, зная, что у него мало шансов узнать, чем эта история закончится.
Ровно в семь он подходит к двери, где висит его пиджак, нащупывает в кармане пузырек с лекарством, который ему навязали в больнице. Он знает, что барбитурат усилит его тоску. Глория считает, что он уехал на просмотр в Бирмингемский цирк, но он хотел бы сейчас быть дома с ней и с детьми. Он вполне мог бы одеться, поехать на метро в Харроу и в восемь тридцать уже быть дома, объяснив свой внезапный приезд тем, что просмотр отменили. Но он боится помешать ей. Он не может забыть летчика в синей форме, быстро исчезающего в темноте.
Раз настроение отказывается подниматься, он отправится на набережную полюбоваться закатом. На Эссекс-стрит он мог бы повстречать своих сирен, но наверняка до этого не дойдет. Выключив радио, он ставит пластинку Дюка Эллингтона. От «Каравана» настроение просто обязано улучшиться. В хромированной дужке граммофона отражается черный диск с его семьюдесятью восемью оборотами в минуту. «Дуу-ду-дада-дада-дуу-да-да». Откинься на разбросанные по кровати подушки, выкури сигару, вспомни мгновения своего постыдного прошлого, подумай, позволит ли тебе сезон в Бексхилле спасти этим летом свою шкуру. С деньгами туго, и Глории, может быть, придется вернуться в универмаг «Британский дом», на неполный день. А это неизбежно положит конец перемирию. Завтра утром он встречается со своим агентом. Было бы неплохо получить какую-нибудь роль на Илингской киностудии. «Виски рекой!» и «Паспорт в Пимлико» в свое время здорово его выручили. Он сыграл роль всего в две строчки, но им показалось, что он неплохо справился, и на студии обещали дать что-нибудь еще, как только появится возможность. Глория заметно повеселела, когда узнала, что может пойти с ним в гримерную и добыть для детей автографы Стенли Холлоуэя и Алека Гиннеса. Она надеялась, что это будет началом чего-то большего. «Теперь ты вхож туда, Джо, и тебе дадут новую работу. Ты станешь знаменит. Ты будешь звездой, Джо!» Она возмущалась, когда он пытался охладить ее пыл, доказывая, что ему не дадут играть. Он хорошо подходил внешне, и любой режиссер с этим соглашался, но стоило ему попробовать длинный монолог, как он мгновенно терял уверенность. Три-четыре строчки, желательно с паузами. На большее его не хватало.
— Ты так хорошо играл!
— Я привык к зрителям, а не к камере.
— Ты не хочешь сниматься?
— Может, и не хочу.
Но он и так все время на сцене. В роли Джозефа Кисса, образ которого создан им самим. В хорошо знакомой роли, где можно поднимать планку, но дайте ему роль кого-то другого, и он тут же разволнуется, потому что на все про все у него только одна маска и она служит ему на все случаи жизни. Если пытаться внести какие-то новшества, может появиться слабинка, и тогда его сознание станет беззащитным перед напором внешнего мира. Он пытался объяснить это Глории, но, по ее глубокому убеждению, он придает слишком большое значение своему неврозу. Она права в том, что шанс победить есть всегда, но он не может рисковать своим здравием ради проверки ее убеждений, особенно когда она считает его страх скрытым проявлением гордыни. Он-то знает, что рискует свободой, своим достоинством, потому что это первое, на что они набрасываются, когда попадаешь к ним туда, в залитую светом психиатрическую палату, где врачи хвастаются высокими показателями «выправления половой ориентации» с помощью электрошока. Лично сам мистер Кисс терпимо относится к электрошоку, поскольку от него улучшается его самочувствие, но в то же время признает, что иногда после сеанса возникает ощущение перенесенного насилия. Причем в роли насильника выступает государство. Глория отказывается слушать любые подробности на эту тему и уже давно перепоручила его Берил Мейл. Ты для них животное, пусть даже и хитрое. Они, доктора, хотели бы сделать тебя поглупее, да не получается. Многие из них все еще предпочитают решать проблемы души с помощью скальпеля, и они давно уже сделали бы мне лоботомию, если бы не Берил, которая предпочитает, чтобы в семье был псих, а не дебил, хотя и тот и другой могут повредить ее политической карьере. Сейчас Берил в Вестминстерском совете, но все еще занимается старой мебелью, охотится за картинами и фарфором. Могла бы она выступать в качестве благотворительницы? Что, если в один прекрасный день она потеряет терпение и позволит всадить ему скальпель в лоб? Ему есть что порассказать. Она ни за что бы не позволила, чтобы одетые в засаленные макинтоши писаки из «Дейли миррор» подставили под удар восходящую звезду консерваторов. Правда, он не собирался ее шантажировать. Ее честолюбивые планы никогда его особенно не интересовали. Он считает, что стервятники сами между собой разберутся, и не лезет в политику. Берил Мейл часто является брату в его ночных кошмарах. Он боится ее воли к власти. Она боится его решительного анархизма. Перекинувшись парой слов с Глорией, заключила, что та простушка. Их родители хоть и погрязли в долгах и отчаянии, все же имели собственный галантерейный магазин на Теобальдз-роуд. А родители Глории были из рабочего класса. На самом деле ее отец специализировался по канализационным сетям и гордился своим занятием. Кроме того, он окончил курсы водителей такси и получил международные водительские права. Он говорил, что люди обычно обходят ассенизаторов стороной, оставляя их наедине с самими собой. А ведь там внизу, в этих гулких коридорах, поблескивающих влагой и фосфором, почти совсем не было вони. Там было тепло. Там было сладко. Вскоре после того, как мистер Кисс и Глория поженились, он как-то взял своего зятя с собой вниз, в лабиринт проходов и пещер, под Ривер-Флит, в двух шагах от Брукс-Маркет. Он любил это особенное пространство как свою собственность. Мистер Кисс почувствовал, что в любой момент папаша Глории может хлопнуть его по плечу и признаться, что он хотел бы, чтобы когда-нибудь все это стало его, Джозефа, собственностью. Мистер Лайтстоун погиб во время Блица, когда пытался спасти пассажиров автобуса, упавшего ночью в свежую воронку неподалеку от трамвайного депо на Саутгемптон-роу. Мистер Кисс успел полюбить его почти так же сильно, как саму Глорию. Мистер Лайтстоун обладал великолепными задатками комика. Перед тем как умереть, он успел передать зятю многие секреты своего мастерства.
