Наталья Смирнова - Москва Нуар. Город исковерканных утопий
Потому что по набережной шли танки.
А мой отец, мальчишкой убежавший на фронт и с тех пор знавший, как выглядят танки, идущие не на парад, а с закрытыми люками и полным боекомплектом, поднялся по каменным ступеням — а потом вернулся к моей будущей матери очень серьезным и сказал:
— Мне, наверное, надо быстро домой.
Но то была не война. Это маршалы Жуков, Неделин, Москаленко и другие заранее подготовились к тому, чтобы войти в кремлевский зал и арестовать всесильного министра госбезопасности.
И у них все получилось. Не восстали дивизии, подчинявшиеся Лаврентию Берии. И дверь каземата на Ходынке захлопнулась за ним.
Холодное, холодное лето 1953 года. Летнее пальто. Подземный бункер, похожий на бомбоубежище. Поросшая мхом крыша, врастающая постепенно в землю.
— Вы там что замолчали, доктор? — звучал голос в трубке. — Я бы вам еще рассказал, какие интересные документы сейчас всплывают. Насчет того, что зря на Берию валили всех без исключения расстрелянных и всех заключенных. После войны он занимался по большей части атомной бомбой и атомной энергетикой, за что честь ему и слава, строительством и еще много чем. Были люди, на руках которых крови было не меньше. Они-то Берию и обезвредили. Интересно?
— Интересно, — честно сказал я. — Но не сейчас. У меня маньяк на руках. Ждет в нетерпении. Спасибо, Сергей Сергеевич.
Итак, что происходило с 1973 года до наших дней в том, что касается маньяков в пальто? Да ничего не происходило. Они отдыхали.
А почему? Что изменилось в последнее время? Я вспомнил стройку, все эти десятки новых домов, выросшие в последние месяцы на бывшем Ходынском поле. Громадного пустыря на месте закрытого аэродрома не стало, он весь кишел…
Строителями.
Лазающими по лестницам новых корпусов, выносящими к бетонному забору мусор, раскапывающими… раскапывающими площадки…
У меня оставался один слабый шанс, и воспользовался я им на следующий же день.
Потому что бригадир несуществующей бригады из двух исчезнувших молдавских строителей еще оставался в своем домике-вагончике, сиротливо стоявшем в соседнем дворе.
— Не вернутся? — спросил я бригадира, присев с ним рядом на ступеньку домика.
Тот с яростью покачал головой.
— Жалко, — сказал я. — А вот они у меня книгу брали… про космических пришельцев… не лежит нигде?
— Нет, — снова траурно покачал головой бригадир. — Не видел.
— Я понимаю, — продолжал я подбираться к цели. — Мне — книга, а ментам — насильник нужен. Но книга все же моя…
— Мои ребята — не насильники, они нормальные, — выговорил наконец что-то связное бригадир. — А книга — да вот сами посмотрите, тут ей негде быть.
Не веря своему счастью, я ступил в домик строителей, гнусно пахнущий биотуалетом. И увидел тускло-серую ткань прямо перед собой, на вешалке у двери.
Дальше все было просто.
— Да, кстати, мне нужно кое-что покрасить, — сказал я, — и вот эта штука, похоже, это рабочий халат. Сколько?
— Это не халат, — сказал строитель, — это от ребят осталось. Да заберите вы ее за просто так. За книгу. Ребятам уже точно не нужно. Не вернутся. А семьи их звонят, звонят…
Держа на вытянутых руках серое пальто, я спросил бригадира:
— А вы где до того работали? Не там, где вон на том поле стройка была? С того конца, где бетонный забор. Я с ребятами вашими вроде там и познакомился.
— Ясно, там, — подтвердил он. — А потом все закончилось, пришли отделочники. Вот мы сюда и переехали — и тут все тоже… кончилось.
Помню, в какой-то момент я захотел поднести это пальто к лицу, вдохнуть запах погреба и картошки, и еле догадался этого не делать, швырнув его перед своей входной дверью, чтобы ни в коем случае не нести в квартиру. Достал большой магазинный пакет, запихнул туда пальто, оставил его перед дверями, тщательно вымыл руки, достал из кухонного шкафа бутылку жидкости для растопки углей в барбекю. Сунул в тот же пакет.
Мне надо было торопиться: спускался вечер, а оставлять пальто перед дверями на ночь никак не следовало. Его ведь могли найти, унести…
Вот и глухой угол Березовой рощи, пустая скамейка, выступающие из земли остатки бункеров.
Я вытряхнул пальто на крышу ближайшего бункера, на тот самый заплывший мхом бетон, полил горючей жидкостью, чиркнул зажигалкой. Жирный дым тяжело поплыл к бетонному забору и дальше, туда, где поднимались в небо этажи.
Оно горело очень медленно.
— Ну и зачем вы это сделали? — прозвучал откуда-то снизу подрагивающий тонкий голос.
Нет, я не испугался. Даже когда увидел, что все это время на соседней скамейке сидело странное создание… старушка? Да, конечно, всего-навсего старушонка, в летнем плаще, в смешной соломенной шляпке с двумя деревянными вишенками — красная краска с них почти совсем облупилась. Зато тем же цветом горели ее скулы, в почти невидимой сеточке кровеносных сосудов, И при виде этих склеротических пятен на напудренных щеках почему-то возникал панический вопрос: сколько же ей может быть лет?
И почему я ее сначала не увидел?
Или все-таки ее здесь не было, когда я чиркал своей зажигалкой?
— Разве дело в пальто? — продолжала она — нет, все же не детским, а учительским, высоким, как слишком сильно натянутая скрипичная струна, голосом. — Это была просто ткань… и ведь какая хорошая ткань, сносу ей не было. Глупость. Да, глупость.
— Дело совсем не в пальто, — быстро, сквозь зубы, сказал я, чтобы не молчать — и чтобы не бояться.
— А ведь вы его самого даже не видели, — продолжала она, не обращая на мои слова никакого внимания и глядя светло-серыми глазами куда-то на носки моих кроссовок. — Вас тогда просто не было, даже в пятьдесят третьем. Тем более раньше.
— А вы видели? — нашел голос я.
— А вот как вас, — снова зазвучала плохая скрипка. — Только ближе… Совсем близко.
И она медленно, очень медленно раздвинула тонкие бескровные губы.
Алексей Евдокимов
Европа после дождя
Киевская
— Расскажи мне о нем.
— Родился, страдал и умер.
Диалог из фильма Дэвида Мэмета Heist.Если едешь сюда из центра по Филевской линии, за минуту до «Киевской» свистящий и пофыркивающий поезд, притормозив, выныривает на свет, на метромост — и ты торопливо хватаешь взглядом крутую речную излучину, угловатые архитектурные завалы вдоль набережных, широченный плоский фасад Белого дома, так и провоцирующий на стрельбу по себе из танковых орудий. Сегодня картинка, словно помехами в телеэкране, оказалась смазана частым быстрым белесым дождем, я заранее поморщился и поежился — но когда выбрался из-под земли у вокзала, все уже закончилось: потемневший асфальт отдавал банной влагой, прохожие брезгливо отряхивали зонты, а вернувшееся солнце размножалось в недолговечных лужах.
Я посмотрел на часы, форсировал улицу и медленно пошел к фонтану, казавшемуся остаточным явлением недавнего ливня — хотелось его выключить. Кто-то уже рассаживался, суя под зады рюкзачки и полиэтиленовые пакеты, на ступенях здешнего недоразвитого амфитеатра (другие стаскивали куртки или просто трясли мокрыми головами) — молодежная плешка быстро заполнялась. Я сразу вспомнил, как ждал здесь Янку. Тогда, натягивая до отказа капюшон и пытаясь под ним закурить, я, кажется, тоже успел пожалеть о собственном выборе места встречи; впрочем, за те десять минут, на которые она опоздала, морось иссякла, и я повел питерскую на новый пешеходный мост, где мы ничем не отличались от традиционных расслабленных парочек.
Вместе с ними нас шатало через душную стеклянную галерею с одной стороны моста на другую — я тыкал руками, объясняя, что здесь, наверное, единственная точка в городе, откуда плюс-минус вблизи видно сразу четыре сталинских высотки из семи. Кивая на проштемпелеванный гербом МИД, рассказывал, что согласно проекту он — единственный — должен был быть без шпиля, но товарищ Сталин в последний момент заявил, кривясь, что так здание слишком напоминает ему американские небоскребы. Менять проект было поздно, дом уже почти построили — только кто бы решился перечить Самому?.. И тогда несколько верхних этажей проткнули гигантским металлическим штырем, на который сверху насадили жестяную островерхую башенку, крашенную под камень. После разоблачения культа Хрущеву намекнули, что идиотскую эту деталь неплохо бы упразднить в числе прочего мрачного сталинского наследия; но Никита Сергеич хмыкнул и велел оставить — как памятник безвкусию генералиссимуса.
На левом берегу мы двинулись по дорожке, идущей вдоль высокого травяного откоса, мимо турецкого посольства в сторону Бородинского моста. Площадь Европы была теперь внизу и напротив.
Я люблю это место.
Благодаря реке, благодаря открытому пространству перед Киевским вокзалом здесь есть простор для взгляда, здесь по-настоящему видно небо — что, в общем, редкость для Первопрестольной, стискивающей тебя между громадными каменными плоскостями. Распахивающийся отсюда панорамный вид — с готическим силуэтом Университета слева, на дальнем обрыве, с частоколом могучих труб над «Рэдиссоном», с иглой гостиницы «Украина» поперек сиреневых облачных слоев — один из тех характерных и цельных урбанистических пейзажей, которые создают лицо городу и на которые столь бедна Москва с ее стертой индивидуальностью, монструозная и невнятная.
