Алёна Жукова - К чему снились яблоки Марине
– Не знаю, не знаю, но Ромка домой не вернулся. Всю ночь его предки названивали. Я, конечно, вас не заложил. Но кто так делает? Могли бы и позвонить, сказать так и так, я бы придумал, что перенсам наплести.
Майкины брови испуганно взлетели, рот открылся и тут же захлопнулся. Ее взгляд остановился где-то далеко, за Виталькиной спиной. Виталик оглянулся и увидел, как по противоположной стороне улицы, легко скользя, спешит Танька. Она помахала ребятам издали и перебежала дорогу.
– Привет, – сказала весело, – Май, а я у тебя вчера очки забыла. Ты принесла?
Майка ответила вопросом:
– А Ромка где?
Таня в замешательстве уставилась на нее:
– Ты чего? Откуда я знаю?
Майка стала наступать на Таню и требовать, чтобы та прекратила придуриваться. Он вчера полгорода протопал и, когда узнал, что она только ушла, бросился за ней следом. Всю ночь Ромку предки ищут, а она не знает, где он…
Танино лицо сначала расплылось в улыбке, а потом застыло в испуге.
– С ним что-то случилось? Как домой не вернулся? А где же он? Вчера мы не встретились. Я через стройку пошла. За мной какой-то мужик побежал. А я оглядываюсь, но очки-то забыла, вижу только, что-то темное шатается и кричит. Что кричит, не разберешь, ветер воет. Пьяный, наверное, страшно, просто ужас. Снег лепит, ничего не видно, ноги скользят. Чувствую, не убегу. Я и решила путь срезать через стройку. Мы ведь ее как свои пять пальцев знаем, сколько лет уж там лазим. Гололед, конечно, но лучше ноги поломать, чем такому попасться. Я мимо котлована проскочила по мостику, а он стоит на нем и орет. Ну мостик, сами знаете, какой, пьяный точно навернется. Я еще отбежала и камень поднимаю, большой такой, булыжник. Кричу ему, если ты, сволочь, хоть еще один шаг сделаешь, убью. А он опять орет и по мостику бежит, за перила хватается. Я этот камень со всей силы как шваркну и, представляете, попала. Он зашатался, за голову схватился и грохнулся прямо в котлован. Там, конечно, невысоко. Думаю, не убился, ну а если убился, туда ему и дорога.
Ребята, выслушав эту душераздирательную историю, все же спросили опять:
– Ну а Роман-то где?
Танька покачала головой.
– Я его не видела, честно…
Его очень скоро нашли лежащим в котловане с разбитой головой. То есть голова просто раскололась от удара об арматуру. То, что вытекло из нее и застыло на льду, очень напоминало вишневое варенье.
Таньку и компанию затаскали по ментовкам. Родители Романа настаивали на суде. Дело проходило как непредумышленное убийство, но Виталькин папа подсуетился, и его закрыли как несчастный случай.
Танька, по мнению окружающих, так и не пришла в себя. Она даже внешне перестала напоминать прежнюю девочку на легких ножках. Стекла на очках становились все толще, голова опустилась, спина согнулась. Целоваться она так и не научилась, ей просто уже не хотелось. Замуж она, конечно, вышла, даже родила двух чудных детей, но поняла точно, что целоваться для этого необязательно.
Война, Любовь и Надежда
Всем девочкам Великой Отечественной,
дожившим и не дожившим до сегодняшних дней,
посвящается.
Еще с вечера прошел слух, что в бухту вошла кефаль. Рыбаки всю ночь жгли керосинки возле сточных ям мясокомбината, где в изобилии водился мохнатый червь, только на него она и шла, и то не всегда. Но Василий был уверен, что на этот раз не упустит удачу, и полночи ворочался от рыбацкого возбуждения, представляя тугую и толстенькую кефальку, бьющую о дно лодки хвостом и судорожно хватающую ртом смертельный для ее существования воздух. Жена Люба, тяжело повернувшись, ругнулась спросонья и приказала лежать смирно, иначе отправит его прямо сейчас на баркас, чтобы он уже наконец успокоился и дал ей спокойно поспать. Вася, скрипнув кроватным железом, встал и пошел попить воды.
Напившись из-под крана, глянул за ширму, где вытянулась на узенькой кроватке голенастая Надька.
«Надо же, – подумал, – здоровая уже, считай, через год-другой невеста, а ноги опять не вымыла. Вон, колени аж коркой покрылись, а пятки-то – ужас, как сажа».
– Рота, подъем! – скомандовал Василий, это у него получилось профессионально – комиссаром прошел Гражданскую, теперь руководил кинофабрикой и в глубине души считал, что в искусстве, которое Ленин назвал важнейшим, самое главное – это порядок и партийная дисциплина. Даже статисты на съемочной площадке вели себя прилично, зная, что у Василия есть именной наган, красные революционные шаровары и орден Красного Знамени.
Женщины вскочили, перепугавшись. Надька сразу схлопотала по шее и поплелась мыться. Люба, посмотрев на часы, в сердцах выругалась. Было четыре утра. Сердце заколотилось, потом провалилось в живот и заныло. В ушах гремел командирский голос мужа. На душе было неспокойно. Спать не хотелось.
Побурчав немного, она поплелась на кухню собирать еду для рыбалки. На баркасе в море должны были выйти трое. Лодку они в складчину с Федей-оператором и Мотей-гримером справили в тот год, что «Кармелюка» снимали. Тогда леса от декорации осталось много, выкупили и сами построили. Назвали красиво: «Апассионария». Это была Мотькина идея. Все вокруг думали, что это про музыку, а уж Люба точно знала, что никакая это не музыка, а баба. Испанкой она была. Погибла, а мальчонку ее, Родригеса, от смерти спасая вместе с сотней таких же, в их город привезли. Уже несколько лет живет он в Мотиной семье, и теперь его Родькой зовут. Хорошенький, сил нет, чернявый, все в кино лезет сниматься. На груди его медальон с маминой фотографией. Красавица, что сказать, вроде как на флаконе духов «Кармен».
Люба, думая о своем, перемыла помидоры, лук и молодой чеснок. Вынула из банки малосольных огурцов, наварила картошки и яиц. Солнце всходило под робкое чириканье воробьев. Начинался воскресный день.
Надька с дворовой ребятней побежала купаться и встречать возвращающиеся с рыбалки лодки, а Люба затеяла стирку. Уже в цинковом корыте намокло пересыпанное щелоком белье и на плите закипала полная выварка кипятку, как на входную дверь обрушился грохот ударов. Люба не разобрала, что кричат, но ноги подкосились, и промелькнула мысль: «Вася утонул». Она распахнула дверь и услышала, как простучали по ступенькам чьи-то каблуки, как ухнуло сквозняком входную дверь подъезда и как в гулком эхе повисло стоном: «Война-а-а».
На лестничную площадку вышел хромой скрипач Миша. Он продолжал держать скрипку между щекой и плечом, но смычок беспомощно повис. За его спиной из открытой квартиры доносился голос диктора: «Сегодня в четыре часа утра немецко-фашистские войска…»
Люба, не дослушав, вытирая о фартук мыльную пену с рук, понеслась вниз с лестницы, а потом через двор, улицу, через рельсы наперерез трамваю, через ограждения и заросли пыльной акации к морю, туда, где муж и дочь, которые еще не знают, еще ничего не знают.
На берегу, возле лебедок и куреней, было людно. Горячий воздух гудел как улей. Весть уже долетела сюда, и люди, в основном женщины, искали детей, всматриваясь в море и стараясь разглядеть на его спокойной глади темные точки рыбацких лодок. Надька увидела мать и, громко стрекоча, налетела, как чайка, которую нечаянно вспугнули. Люба, враз обессилев, опустилась на песок, усадила рядом дочь, и так они просидели до того, как вдали показались темные силуэты лодок, медленно идущих с большим уловом.
Причаливая, мужчины не могли понять, отчего так много народу собралось на берегу. Лиц было не разглядеть – солнце садилось за их спинами, и казалось, уже не люди, а их тени колышутся в предзакатном мареве.
Но рыбу этим вечером все же чистили, мыли, жарили и варили. Это был последний большой улов жаркого лета 41-го года.
Василия призвали на фронт. Проводив мужа, Люба решила пока погодить с эвакуацией. Война еще не докатилась до города, она шла где-то рядом, и даже детям пока было совсем не страшно. Надька со школьными друзьями бегала по крышам и сбрасывала на землю «зажигалки». Мальчишки вместо казаков-разбойников стали играть в войну, которая быстро заканчивалась победой Красной армии, поскольку фашистами быть никто не хотел. Светило солнце. В палисаднике зацвели георгины, а воробьи дружно клевали перезревшую вишню, но уже все чаще докатывался гром канонады. Когда над городом нависла угроза оккупации, поговаривали, что зайдут румыны и это лучше, чем немцы, и что при них вполне можно будет выжить, Вася прислал категоричное письмо семье с приказом срочно эвакуироваться. Еще он пытался втолковать жене, что румынская Сигуранца не простит Наде ее комсомольского прошлого, а Любе мужа – члена партии. Люба подчинилась приказу безоговорочно, как того требовали законы военного времени, но в мирное она бы сделала все наоборот, чтобы лишний раз напомнить красному командиру, кто в доме начальник. Как вольнонаемная, начала работать санитаркой, и в конце лета вместе с окружным военным госпиталем они с Надей покинули город. Их увозили в глубокий тыл на восток.
