Анатолий Отян - Добро Наказуемо
– А Вы, что, Соня, не помните, что недавно в метро какие-то сволочи совершили теракт, направленный против евреев?
– Но на концерт могут придти не только евреи.
– Соня, что вы такое говорите? Посмотрите вокруг себя.
Марина невольно оглянулась и увидела почти одних пожилых людей с типичными еврейскими чертами.
Марина спросила молодую женщину-контролёра:
– Вы Оля?
– Да, я Оля. Вы хотели передать письмо?
Марина достала из сумочки письмо, отдала Оле, поблагодарила и вошла в помещение.
В вестибюле небольшого театра, зал которого арендовали для концерта, молодёжи почти не было. Марина подумала, что пик популярности поэта прошёл, и сейчас пришли его послушать люди, чтобы вспомнить свою молодость, подышать атмосферой той старой жизни. Но и атмосфера осталась только в их воспоминаниях, когда в пятидесятые-шестидесятые годы люди с жадностью вдыхали ветер свободы, принесенный ХХ съездом и громадные залы не вмещали всех желающих послушать выступления Ахмадулиной, Вознесенского,
Евтушенко, Окуджавы, Раевского, Рождественского и других.
Марина ловила на себе любопытные взгляды, к которым она обычно привыкла, и подумала, что не нужно, наверное, было одевать яркую одежду, но увидела, что все люди одеты празднично, нарядно, как будто они пришли в оперный театр. Немцы одеваются значительно скромнее, а молодёжь даже расхлябанно.
На стенах висели фотографии актёров театра, сцен из спектаклей, и
Марина принялась их разглядывать. К ней подошли две женщины, которые стояли перед Мариной в очереди, и одна из них обратилась к Марине:
– Скажите, пожалуйста, Вы из Ленинграда, то есть из
Санкт-Петербурга?
– Нет.
– Из Москвы? Мы Вас где-то видели.
– Я из Одессы.
– Видишь Соня, а я тебе что говорила, – повернулась она к своей напарнице, – а вы артистка? – опять спросила Марину.
– Нет, откуда вы взяли?
– Мы думали, что видели Вас кино. Соня сказала, что Вы играли
Мальву.
– Нет, её играла Ритенбергс, рижанка, жена Урбанского.
– Извините, а Вы еврейка?
– Бетя, прекрати!
– А что тут такого я спросила? Вы такая красивая.
Марина засмеялась.
– Нет, я русская, но хочу Вас успокоить, что к евреям я отношусь хорошо. У меня много было соучеников и друзей евреев. А профессор
Габинский спас жизнь моей дочери. Я ему безмерно благодарна.
– Габинский? Девушка, мы из Кишинёва, знаете, рядом с Одессой?
– Конечно, знаю.
– У нас там жил знаменитый профессор, о нём писали в газетах, что он знает много языков, чуть не сто. Еврей, и тоже Габинский. Может, родственник Вашему врачу.
– Это его сын.
– Соня, ты видишь? Мир тесен. Надо же.
Прозвенел звонок и старушки, попрощавшись, устремились в зал.
Марина тоже пошла в зал, нашла своё место и села. Она подумала о том, что в отличие от того первого раза, когда в зале университета она с трепетом и сильным волнением ожидала выхода отца на сцену, то сейчас она совершенно спокойно ждёт выход*поэта* Раевского, никак не ассоциирующимся с её отцом. Она удивилась такой метаморфозе, произошедшей внутри её. Марина оглянулась в зал и увидела, что зал, рассчитанный на 220-250 мест не заполнен, и понимая, что Раевский приехал в Германию за заработком, и учитывая дешевизну билетов, пожалела его.
На сцену под аплодисменты вышел пожилой, стройный мужчина, в безукоризненно лежащим на нём светлом костюме, и Марина отметила, что когда-то тёмный волос почти не поредел, но стал белым, и это не портило поэта, а по-своему украшало. Лицо постарело, и кое где появились морщины.
Раевский обратился к зрителям:
– Здравствуйте, друзья! Разрешите я буду так вас называть.
Товарищи – уже архаика, хотя слово само по себе замечательное, а господами мы ещё себя не чувствуем. Хочу посоветоваться с вами и построить сегодняшнее выступление следующим образом: первые час двадцать минут я буду читать свои новые произведения. Потом небольшой, 10-15 минут перерыв и, примерно, полчаса я буду читать стихи по вашим заявкам. И в оставшихся полчаса, может чуть больше, чуть меньше я отвечу на ваши вопросы. Согласны?
В зале раздались возгласы одобрения и аплодисменты.
Раевский начал читать отрывок из новой поэмы о Руси, над которой то светило солнце, то небо закрывали тучи, а то и наступала ночь, полная страхов и призраков. Читал он в своей всегдашней манере – нараспев и чуть покачиваясь, как он сам говорил, вроде еврея во время молитвы. Когда он читал, как во время нашествия последней чумы, пришедшей с запада, живых людей закапывали тысячами в Бабьих ярах, и сжигали в печах Освенцима, в зале раздались всхлипывания. В конце этого отрывка, он стал на колени перед жертвами и просил прощения за то, что не только повинны злостные западные микробы в этом несчастье, а и свои, выращенные на родном молоке и сале.
Ползала уже рыдало, и у Марины на глазах тоже появились слёзы. И в этот момент она была счастлива, что этот человек, с такой большой и красивой душой, умеющий сострадать – её отец. Она благодарила бога, что попала на встречу со своей гордостью, ещё не сознавая, что встреча эта очень коротка.
В зале разразились такие аплодисменты, каких этот театр не слышал никогда. Поэт снял пиджак, повесил его на спинку стула и продолжал читать стихи, вызывающие иногда смех, иногда слёзы, но чаще грусть, связанную с уходящей жизнью. Наверное, поэт, зная контингент, посещающий его выступления, подбирал специально стихи, трогающие душу стариков, а может и сам, являясь далеко не молодым человеком, всё больше задумывался о вечном, и стихи писались соответствующие. В награду он получал аплодисменты, и находился, что называется, в ударе. Люди, сидящие в зале, загипнотизированные большой поэзией, не почувствовали пролетевших полтора часа, и в вестибюле, во время перерыва только и слышались похвалы и радость от получаемого удовольствия. Многие сетовали на то, что молодёжь равнодушна к стихам, и вообще к литературе, и как всегда, что она не такая, какими были они. Ей только подавай буги-вуги, и кино не такое, и всё не так.
– Ушло, ребята, наше время, говорил седой полный человек, окружающих его друзей, таких же стариков, как и он.
– А может мы ушли от времени? Ну, как сошли с поезда, и остались на перроне, а он уехал.
– Возраст, брат, такая штука, что…
– Причём тут, Веня, возраст? Ты, доктор наук, чем занимаешься?
Хорошо ещё, что в шахматы ходишь в парк играть, а Женька, толковый человек, сидит возле своей толстухи и постепенно деградирует.
– А что ты Вова, прикажешь нам делать?
– Продолжать заниматься своим делом, загружать себя максимально.
Ты посмотри, Раевский твоих лет, а продолжает писать. Да ещё как?!
– Всё, пошли в зал, сейчас начнётся второе отделение.
Зрители расселись по местам, а Поэт не появлялся. Сначала в зале было тихо, потом начали переговариваться, строить всякие догадки, кто-то предположил, что может ему стало плохо, и на сцену вышел организатор концерта и сказал, что бы никто не волновался, с поэтом всё в порядке, просто получилась накладка, и он сейчас выйдет продолжать своё выступление.
А накладка произошла следующая. Перед концертом, этот самый организатор, передал Раевскому письмо. Владимир Сергеевич положил его на стол, рассчитывая прочитать позже, мало ли какие письма ему пишут почитатели, и просто знакомые. Это раньше их было море, а сейчас тоненький ручеёк.
После первого отделения он зашёл за кулисы, а потом в большую, на несколько человек грим-уборную, стащил с себя мокрые насквозь рубаху и майку, помылся до пояса и полураздетый уселся за стол в плетёное кресло и попросил включить вентилятор. Минут пять посидел с закрытыми глазами, потом встряхнулся, как бы сбрасывая усталость и потянулся к блюду, на котором лежала разная снедь. Марк, шоу-бизнесмен и организатор концерта, взял в руки бутылку и сказал:
– Владимир, может сначала десять капель коньячку?
– Чуть, чуть, – взяв в руки высокую рюмку сказал Раевский и пальцем показал сколько наливать.
– Ну, что ты, это же не внутривенно!
– Остальное потом. Нужно быть в форме, – ответил на шутку вполне серьёзно Раевский, закусил ананасом и потянулся к конверту.
– Поешь, Владимир, "московская" колбаска, специально заказывали, знаем, что ты не любишь немецкие колбасы.
Раевский вилкой поддел запечатанный конверт, положил в рот кружок колбасы и начав читать, перестал жевать. Марк, налил себе полную рюмку коньяка, выпил, положил в рот сразу три кружочка колбасы и глянул на Раевского.
– Владимир, что с тобой, на тебе лица нет?! – полепетал Марк, шепелявя из-за непрожёванной пищи.
Лицо, шея и тело Раевского покрылись бурыми пятнами. Он смотрел в письмо, как сомнамбула, затем откинулся на спинку кресла и начал бледнеть.
– Владимир, срочно выпей рюмку коньяка, он расширяет сосуды.
– Ничего не надо, сейчас я отойду.
