Леонид Бежин - Чары. Избранная проза
Ладно, на рынок чужого не пустят (рекомендации нужны, как в партию) — можно не хуже местечко подыскать. И, поразмышляв немного, Жорка устроился грузчиком в мебельный магазин. Конечно, пролетарская спесь в нем поначалу взыграла: зазорно из перворазрядных токарей-фрезеровщиков — в простые грузчики. Но, в конце концов, жизнь сама подсказывает правила. И хотя оклад ему дали до смешного мизерный, умные люди из мебельного пообещали хорошую прибавку в весе.
Выпроводив гостей, он стал вкрадчиво, воровато стучаться к жене.
— Ну, что, Георгий?
— Выдь на кухню-то, выдь…
— Спал бы ты…
— Выдь, росомаха, скажу чего!
Света приоткрыла дверь, щурясь от яркой лампы и пряча сонные глаза.
— Ну, говори, сохатый… Что?
— А то, что на дворе трава, а на траве — дрова.
— Какие дрова?
— Липовые. Не грузчики они. Не из мебельного.
— А из какого?
— Из большого. Очень большого. Многоэтажного. Из ГУМа.
— А что им от тебя надо?
— А ничего… Сшит колпак не по-колпаковски.
— Какой колпак? Пьяный, что ли?!
— Да есть тут один неподалеку… многих уже околпачил. Каков поп, таков и приход.
— Не пойму я тебя. Чего с пьяных глаз мелешь!
— А чего понимать-то! В религию меня хотят двинуть, по духовной части. За попами приглядывать и их приходы под колпаком держать. Знаешь, как с тобой заживем! Сыта будешь и вся в обновах.
— Откуда обновы-то?
— Из Новой Деревни…
— Да уж наверное… Как бы не треснуть от сытой жизни!
— Не веришь?!
Она заглянула в комнату, тревожась, не разбудили ли они дочь.
— Верю, верю… Тише только.
Глава седьмая
СВОЙ
Валька терпеть не могла поучений — особенно от тех, кто сам ничему не выучился и втайне хочет, чтобы другие следовали правилам, оправдывающим его ошибки. Поэтому когда мать ей что-то втолковывала, морща лоб и вытягивая трубочкой губы (у Вальки это называлось: бу-бу-бу), она лишь передергивала плечами и нарочно строила в зеркало кривые рожи. Вот, мол, уродина, а уродинам все нипочем!
Конечно, она была согласна: надо, а вот что именно надо — в этом у них с матерью было полное несогласие, разброд, разнобой, поскольку далее следовало перечисление, вызывавшее у нее безнадежный вздох и мучительную, судорожную зевоту. Слушая мать, Валька чувствовала, что звереет, и в ней пробуждаются явные садистские наклонности: перечисление исключало малейшую мысль о порыве, о жертве, о красивом безумстве. Оно сводилось к тому, что надо получить образование, бывать по праздникам у отца Александра, целовать крест, принимать благословение, что нельзя доверять подругам и что самое важное — встретить в жизни хорошего человека, не оплошать, не опростоволоситься, не ошибиться в выборе.
Уж лучше бы сказала, в монастырь уйти или под поезд броситься: было бы не так скучно. А то от одного образования можно повеситься, не говоря уже о хорошем человеке, которого она представляла почему-то похожим на начальника цеха в тюбетейке, синем халате, со штангенциркулем в руках, и глаза под очками добрые-добрые…
Что бы ни внушала ей мать, самое заветное убеждение Вальки заключалось в том, что главное в жизни — это любовь и ради нее можно пожертвовать всем: и друзьями, и подругами, и отцом Александром, и даже родной матерью. Поэтому она в остервенении и бросила техникум: парней стоящих нет, одни придурки с тусклыми желудевыми глазами, познакомиться не с кем. Не куковать же ей одной, как матери!
Валька покрутилась, поразузнала и устроилась дежурной по платформе в метро. Мраморные полы, холодок, мозаика, статуи плечистых пролетариев в нишах, а она в форменной шинели, красной беретке, с сигнальным диском в руке. Машинисты после смены к ней подсаживаются, на ухо шепчут, по-голубиному воркуют, токуют, куражатся, она же им загадочно улыбается…
Словом, сплошные намеки, обольщения и надежды!
Но прошел год, и ничего в жизни не менялось. Все голуби были давно окольцованы, и Валька злилась, свирепела и отчаивалась. Слава богу, матери (она тоже в цехе начальница, хотя и без тюбетейки и штангенциркуля) дали квартиру! Все-таки дали: не зря свечки ставили! Когда переехали в театральный дом, она сказала себе: сейчас или никогда…
…Выписав чек на зеркало, Валька решила не оформлять доставку, а самой найти такси или кого-нибудь с машиной. У мебельного как раз дежурили два грузовичка, и она стала договариваться с шофером одного из них, чтобы он не только довез, но и помог донести. Шофер стал ломаться, закапризничал и отказался (мало посулила!), и тогда-то к Вальке и подскочил этот рыжий. В магазине ей и в голову не приходило, что он грузчик: ничего себе времена настали, если грузчики так одеваются! Но рыжий действительно подхватил ее зеркало, уложил в кузов второго грузовичка (шофер оказался более сговорчивым) и еще подмигнул: вот, мол, хозяйка, как лихо работаем!
Когда Валька называла шоферу адрес, рыжий переспросил так, чтобы в голосе слышалось приятное удивление: «Вербная, девятнадцать?» И тут она вспомнила, что встречала его в лифте собственного дома: по ястребиному прищуренные глаза, жесткие с виду усики, нос с горбинкой…
— Жорж, — представился рыжий, показывая в улыбке золотые коронки передних зубов. — Соседи с вами!
— Валентина, — назвалась она, тоже улыбаясь и пряча улыбку, словно ее невыгодно отличало от него отсутствие золотых коронок.
Доехали, выгрузили зеркало из кузова, подняли на этаж, и рыжий занес его в квартиру.
— Ну, Валечка, рад был знакомству…
Она протянула ему деньги, и он властно отвел ее руку. Этот жест покорил Вальку, недаром она слыхала, что рыжие умеют ухаживать и не жмутся на рубли.
Они стали встречаться вечерами под мигающим уличным фонарем, бывать на последних сеансах в кино. Закутавшись в тулуп, она однажды полдня просидела на ящике, пока он выуживал из-подо льда окуней, пила с ним на морозе водку, хохотала, целовалась, а через неделю он пригласил ее на чью-то квартиру. «Явочную», — пошутил он. Валька в ответ высунула и прикусила язык, состроила ему по привычке рожу, передернула плечами и согласилась: «Ага!»
Со слезной мольбой, скулежом, запальчивыми угрозами и скандалом (это она умела) вытребовала на работе день за свой счет. Утром накрасилась, напудрилась, и целый час просидела как неживая, как ватная кукла: чуть толкни — и повалится.
В двенадцать Жорка позвонил и для верности постучал в дверь. Она со страхом открыла. Он с порога воскликнул, что такси у подъезда, осклабился и гаерским жестом кренделем выставил локоть: «Мадам…» Спустились этакой парочкой. Жорка открыл нараспашку обе дверцы, сам сел спереди, рядом с шофером, а ее посадил сзади.
Глядя ему в затылок, Валька поймала себя на странном, отпугивающем чувстве чужого человека, которое особенно неприятно смутило ее сейчас, когда этот человек должен был казаться самым близким и родным, ведь она же его любила… Да, когда смотрела ему в лицо, похоже любила, но вот затылок, затылок ничего не оставлял от этого чувства, и оно скрадывалось, как робкая тень от лучика света. Вернее, как лучик света от надвинувшейся тени.
А впрочем, не разберешь, где свет и где тень, так все перемешалось, переплелось, замутилось в душе, и свет был тягостнее самых кромешных потемок.
Она объясняла это тем, что у Жорки новое, ядовито-зеленое, в полоску, кашне, и горе-парикмахер его слишком обкорнал… Кроме того, она давно не была у отца Александра, — вот и мечется теперь, как незрячая, со своими слепыми чувствами!
Такси резко остановилось, они поднялись по лестнице, вошли в квартиру, и Валька наконец-то снова посмотрела ему в лицо. «Нет, нет», — хотела она сказать, чтобы разубедить себя в том, о чем так упрямо думалось, но Жорка спутал все ее мысли тем, что обнял и поцеловал, обдав запахом одеколона и уколов щетинкой рыжих усов.
— Дурочка, не бойся…
Она попятилась, задевая расставленные в беспорядке стулья и наступая на собственный шарф, волочившийся по полу.
— Зачем вы? — прошептала Валька, шатнувшись и снова почувствовала себя ватной дурой. — Ведь вы же женаты…
Надо же было такую глупость сморозить! Она сама обомлела от своих слов и зыркнула на него с надеждой, что он их не расслышал.
Но он расслышал, хотя и не совсем то, чего она так страшилась.
— «Вы, вы…» Что я тебе не свой, что ли?
Она зажмурилась и сказала:
— Свой…
…Потом Валька молча, лежала, и ей были видны решетка балкона, снег на бельевой веревочке, в нескольких местах осыпанный воробьями, макушки деревьев и дома, дома до самого горизонта. Щеку покалывало перо от подушки, но Валька не шевелилась, а просто смотрела и смотрела. Обеспокоенный ее затянувшимся молчанием, он закурил и тихонько тронул ее за плечо. Валька вздрогнула, через силу улыбнулась и сказала:
