Виктор Пронин - Кандибобер(Смерть Анфертьева)
Провел по ним рукой, словно проверяя их готовность к делу важному и рисковому. Рука его сама остановилась на тускло-красном, в котором на изломе возникала легкая, почти незаметная голубизна. Узел получился мягким, свободным, но в то же время достаточно строгим. Внизу галстук едва касался пряжки ремня.
Это тоже было хорошо. Узел не вдавливался в шею, висел свободно, с воздухом.
Анфертьев содрогнулся, вспомнив, что чуть было не вышел с маленьким, напряженным от усердия узелком, который, кажется, даже лоснился от натуги, во всяком случае, его блеск, его стянутые морщины вызывали у Анфертьева отвращение. А от этого, красного с голубым отливом исходила спокойная уверенность.
Лишь теперь Вадим Кузьмич осмелился взглянуть себе в глаза. И удивился, не увидев ничего, что обращало бы на себя внимание. Ни страха, ни затравленности, ни отчаянной решимости не заметил Анфертьев в своих глазах. Пустота, забитость.
Ну что ж, решил он, может быть, так даже лучше. Пустота и забитость.
Улучив момент, когда Танька отвернулась, он быстро взял на высокой полке под потолком Ключ и опустил его в карман. Ключ улегся весомо, вошел будто патрон в ствол. Анфертьев сжал его в кулаке, но Ключ не отозвался. Он отвергал все эти нежности и оставался холодным, как наемный убийца.
— Пошли, — сказал Анфертьев. — Пора.
— Пошли, — отозвалась Танька.
— Не опоздаем?
— Уже опоздали.
— Ну и ладно, — обронил Анфертьев.
— Они уже привыкли.
— Кто они?
— Ну эти... — Танька махнула рукой в пространство. — Воспитатели.
— Они тебе не нравятся?
— Не знаю, — ответила Танька с полнейшим равнодушием к вопросу.
Вот они идут по осенним лужам, усыпанным опавшими за ночь листьями, Анфертьев держит Таньку за маленькую холодную ладошку, и это касание заменяет им общение. Из котельной со свистящим шумом вырывается пар, и ветер уносит его рваные клочья. Над пустырем кружатся черные вороны, хриплым лаем оглашая окрестности. Из-за поворота время от времени доносится металлический визг трамвая на повороте. Надо же, подумал Анфертьев, осенью и люди выглядят неприкаянно, будто их тоже сорвало ветром и несет куда-то вдоль улицы, заметает в метро, в подземные переходы, загоняет в трамваи... И несутся они, раскрыв зонтики, ловят этими перепончатыми парусами порывы ветра, пытаются менять направление, управлять полетом, но все равно их несет совсем не туда, куда они стремятся, куда им хочется...
Подведя Таньку к калитке детского сада, Анфертьев легонько подтолкнул ее в спину и пошел по дорожке вдоль забора. Танька, вцепившись пальцами в железную сетку, ограждающую двор, неотрывно смотрела ему вслед, ожидая, когда он оглянется. Анфертьеву хотелось до самого поворота идти спиной вперед, чтобы все это время видеть Таньку, ее лицо, исполосованное прутьями ограды. Но он держался и только в конце дорожки обернулся и помахал рукой. Танька не ответила, как бывало обычно. Для нее эти пустые формальности уже ничего не значили. Оба постояли, глядя друг другу в глаза, и молча, почти одновременно разошлись.
Сунув руки в карманы плаща, подняв воротник, Вадим Кузьмич брел дворами, обходя лужи, усыпанные листьями. Неожиданно он остановился перед торчащей из земли ржавой скобой и уставился на нее с напряженным вниманием, словно пытаясь понять какой-то скрытый смысл, заключенный в ней.
И он вспомнил. Сегодняшний сон. Да, это оно... Из белоснежных облаков, разрывая их, вывалился громадный, черный Сейф и понесся, понесся вниз слегка поворачиваясь в воздухе, так что Анфертьев, задравший голову где-то на маленькой Земле, видел его поблескивающие на солнце ручки, запоры, видел днище, затянутое паутиной и заросшее мусором, ржавые колесики по углам. Сейф приближался с нарастающим пронзительным свистом, а в облаках так и осталась рваная дыра, и сквозь нее виднелось страшноватое темно-фиолетовое небо, хотя вокруг облаков оно было обычного цвета — нежно-голубого, каким ему и положено быть. И еще показалось Анфертьеву, что там, в дыре, что-то происходило, там шла какая-то возня, сдвиги, перемещения. А Сейф все приближался и никак не мог достичь поверхности земли, и Анфертьев стал понимать, что он летит из неимоверной дали, чуть ли не из другой галактики. Но вот Сейф закрыл полнеба, вокруг Анфертьева потемнело, как при солнечном затмении, лишь на горизонте осталась светлая полоска, а все вокруг погрузилось в тень. Момент падения Анфертьев не помнил.
Следующее его воспоминание — он подходит к лежащему Сейфу и сквозь подошвы чувствует почву, разогретую ударом. Сейф упал в такие же мокрые желтые листья и почти весь погрузился в землю. Анфертьев подошел ближе, пнул железный угол ногой и отшатнулся — Сейф дышал. Мерно поднималась и опускалась его задняя стенка, причем движение было живое, стенка выгибалась, как выгибается придыхании спина живого существа. Раздвигая сомкнувшуюся над ним землю, Сейф начал приподниматься, с него сыпались мокрые комья. Анфертьев хорошо запомнил прилипшие к его бокам листья, хриплое дыхание и выгибающуюся при входе стальную плиту... И бросился бежать.
Надо же, он начисто забыл сегодняшний сон и, только увидев железную скобу, вспомнил свои ночные страхи. Ладно, подумал Анфертьев, Сейф все-таки рухнул, свалился из заоблачной выси, и не видел Анфертьев, чтобы ему удалось приподняться. Он рухнул.
И все. И будем считать, что это был счастливый сон. И потом, так ли уж важно, как это все кончится, лишь бы кончилось.
«Лукавите, Анфертьев! — услышал он голос Следователя. — Если вам все равно, как объяснить кропотливую подготовку, на которую ушло больше года, как объяснить эти кружева из улик, сплетенные вокруг несчастного Квардакова? Ведь вам стоит потянуть за веревочку, и все эти невинные кружева превратятся в стальную сеть!»
И потяну! — подумал Анфертьев. И отстань. Отвали. Потом поговорим, если будет желание. Сейчас не до разговоров. Да и не о чем пока говорить.
Сразу за щелью в заборе к Анфертьеву подошла Света — похоже, она прогуливалась по тропинке, поджидая его. Коснулась рукой локтя Вадима Кузьмича и молча пошла рядом. На ней было серое свободное пальто, черные высокие сапожки, которые великодушные спекулянты уступили ей за полторы месячные зарплаты, и вязаная шапочка. Лицо ее стало строже, во взгляде уже не было той безоглядной надежды увидеть нечто счастливое за ближайшим поворотом. Сейчас в глазах Светы застыла полнейшая уверенность в том, что ничего не ждет ни за этим поворотом, ни за следующим. Разве что там будет маячить нескладная фигура Анфертьева в светлом плаще с коротковатыми рукавами и поднятым воротником. Потом, когда пройдут годы после сегодняшнего утра, когда не будет в ее жизни Анфертьева, завода, Сейфа, бухгалтерии, когда это уйдет в далекое прошлое, как-нибудь случайно, в хлопотах она вспомнит нескладные встречи, свидания в коммуналке за запертыми дверями, в темноте, чтоб соседи не догадались, хотя те прекрасно знали, что она дома, догадывались по шорохам и воровскому шепоту, невнятно доносящемуся из-за ее двери, так вот ей покажется, что это и было счастье. Но до прозрения еще далеко, пройдет много времени, с ней много чего случится, будут в ее жизни другие мужчины, и получше Анфертьева, и гораздо хуже его, но эти годы не войдут в наше повествование, и скомканные ее будущие свидания, и затяжные встречи, до пресыщенности, до отвращения, все это нам, ребята, не понадобится.
— Что скажешь, Анфертьев? — спросила Света свернув с дорожки в густую опавшую листву, раздвигая ее черными сапожками производства нейтральной Австрии.
— Прекрасная погода, не правда ли? — ответил вопросом Анфертьев, пытаясь придать голосу игривость.
— Где? Где прекрасная погода? В небе? Во мне? В мире?
— А, — улыбнулся Анфертьев. — Хорошее уточнение. Я полагаю...
— Дальше не надо. Ты ответил достаточно полно. Достаточно того, что ты полагаешь. Остальное не важно.
Вадим Кузьмич сошел к Свете в листву, повернул ее к себе. Она не отвела глаза в сторону, но смотрела на него с любопытством. Ну-ну, дескать, что ты еще скажешь?
— Света, давай не будем. Ведь мы с тобой и без этого еще понимаем друг друга.
— Без чего?
— Без выяснений отношений. Слова мешают человеческому общению, Света. Надо произносить их как можно реже, в случае самой крайней необходимости. А кроме того, далеко не все слова годятся для общения, большинство лишь все обостряют, углубляют, раздражают...
Света прошла вперед, под клены с громадными красноватыми листьями. Листья отламывались от веток со свежим хрустом. Но даже на земле они еще сохраняли упругость. Света вошла в низкую ветку клена, лицом коснулась холодных листьев и остановилась, ощущая щеками, губами их вязкость;
— Возможно, я веду себя не так, как тебе хочется... Но я не могу вести себя иначе, не могу поступать, как хочется мне, — проговорил Анфертьев, глядя ей в спину. Он хотел сказать больше, подробнее, но остановился. Так уж устроилось в нашей жизни, что даже собственные чувства не кажутся нам настолько важными, чтобы о них говорить кому бы то ни было. Мы и таимся, мы стесняемся. Как-то незаметно привилась грубоватость. Человек, обронивший о себе что-то искреннее, долго страдает и мается, будто сморозил вопиющую бестактность.
