Колум Маккэнн - Танцовщик
Я сказал ему, что видел яркую звезду, плывшую по темному небу. Он ответил, что это, наверное, спутник следил за мной сверху, может, и русский. Ему хотелось придумать какую-нибудь месть, однако мысли замерзли у него в голове.
Читали в постели письма Флобера из Египта. Снаружи билось море.
С постельного столбика свисают трусы. Роскошный флаг.
Стюардесса осталась, по-моему, недовольной, когда, сказав мне, чтобы я снял ноги в ботинках с сиденья, услышала в ответ, что это салон первого класса, — уж не предпочитает ли она, чтобы я положил ноги куда-то еще, на ее огромную немецкую корму, к примеру.
6 янв. Дал Марго новогоднее обещание: выкинуть из головы любые обязательства перед чем бы то ни было, кроме танца.
Классы Валентины. Ее движения похожи на молящихся в церкви. Начинаешь испытывать в ее присутствии едва ли не робость.
В классе все не сложилось, день оказался испорченным. Потом во время спектакля — слишком яркий свет, я больше обычного смотрел в пол, чтобы не слепило глаза, путался в ногах. Артур сказал своим высоким голосом: «У каждого бывают такие вечера». Кто-то бросил на сцену кусок стекла, чуть не попал мне в голову.
(В такие минуты я себя ненавижу. Существование сумасшедшего гения утомительно.)
На вечеринке Бэкон[27] спросил: почему именно танец? Я резко ответил: а почему живопись? Он затянулся сигаретой и сказал, что живопись — это язык и он отдал бы душу за то, чтобы научить ее говорить на нем. Да!
* * *Каждый вечер он ждет сигнала, разминается, сцепляет пальцы. На сцене Марго разматывает цепочку шене, скольжений, плие и замирает. Он притрагивается к левому уху на счастье, с миг пережидает наступившую тишину и вырывается из-за кулис, взлетает, он свободен.
Музыка проникает в его мышцы, огни вращаются, он бросает гневный взгляд на дирижера, тот исправляет темп, и он продолжает танец, поначалу сдержанный, все движения точны и опрятны, они начинают сливаться в одно целое, его тело упруго, три jetés en tournant, филигранное приземление, он выстраивает роль, прекрасная музыка, а вот и виолончель. Свет меркнет, пластроны смазываются. Череда пируэтов. Ему легко, музыка лепит его тело, одно плечо находит другое. Правая ступня касается левого колена, высота, глубина, форма, контроль, поворот запястья, сгиб локтя, наклон шеи, ноты впиваются в артерии, сейчас он воспарит, усилие ног, какого не помнят их мышцы, последний нажим бедер, он словно вырастает, контуры его тела обретают собственную свободу, он взвивается в воздух, и небеса удерживают его.
Зрители склоняются вперед, шеи вытянуты, рты приоткрыты. Он снижается, приземляется и бросается к ней, ветер свистит в ушах, он — размазанное пятно неукротимой энергии, летящее туда, где ждет, склонив голову, она. Он врастает перед нею в пол, она принимает его, он поднимает ее над собой, она легка, она всегда легка, его ладони избегают ободранных на репетиции ребер. Капля пота слетает, кружась, с его волос. Лицо прижато к ее бедру, к паху, к животу. Их сжигает один огонь, они — единое движение, держава единого тела. Он опускает ее, в зале кто-то ахает, так они там живые, французская публика, — хорошие зрители всегда французы, даже в Ливане, Нью-Йорке, Буэнос-Айресе, Вене, Лондоне, всегда французы, — он впивает ее духи, ее пот, ее одобрение и убегает в левую кулису. Теперь ее черед править публикой, ее соло. Стоя в сумраке, он восстанавливает дыхание, промокает лицо, отирает пот, грудь его вздымается и опадает, наступает покой, о да, темнота — его друг.
Он вступает в поднос с канифолью, несколько раз проводит по ней ступнями, чтобы усилить их сцепление с полом, ждет, когда стихнут заслуженные ею аплодисменты. Ну вот, бери их и держи, да покрепче, извергайся на сцену!
Из-за кулис он вылетает по воздуху, четыре кабриоля, он летит, пока звук не нагоняет его, миг касания, мышечный рывок, и тело скользит по сцене, она в его власти, в беспредельной. Восемь идеальных entrechatdix, чудесно, публика притихла, нет больше ни тел, ни мыслей, ни сознаний, наверное, такой миг люди и называют Богом — когда везде и всюду открываются двери, ведущие к другим открытым дверям, ко всем, и не остается ничего, только открытые двери, ни петель, ни рам, ни косяков, ни порогов, ни теней, это моя душа, рожденная невесомой, рожденная вневременной, пружина часов лопнула, я лечу, я могу лететь всегда, — и гляжу во мглу ожерелий очков запонок пластронов и знаю, что все они принадлежат мне.
Потом, в гримерных, они осыпают друг дружку преувеличенными претензиями — просто для того, чтобы поддержать в себе течение жизни. Ты сменила духи, ты слишком сильно потеешь, шене у тебя кошмарные, ты прозевал сигнал, ты застряла за кулисами, твои пируэты только ослу и впору, давай завтра станцуем лучше, — и вместе выходят через служебную дверь, рука в руке, улыбаясь, смеясь, их встречает толпа, цветы, крики, приглашения на вечеринки, они расписываются в книжечках для автографов, на программках, на туфельках, но, когда они уходят, танец еще сидит в их телах, и они ищут точку покоя, точку тишины, в которой нет ни времени, ни пространства, лишь чистота.
* * *У Сиднейского оперного толпа, возбужденная, шумная. Какие-то демонстранты вопят о Вьетнаме. Для отвода глаз мы с Марго посылаем лимузин вперед, а сами подъезжаем к главному входу. Поняв, кто мы, толпа выкрикивает приветствия.
В артистическую заглянул Рок Хадсон[28] в двусмысленно расстегнутой рубашке. Сказал, что снимается где-то здесь в фильме, посидел, пока я гримировался, рядом. Упомянул о найденном им ресторане с лучшими устрицами в мире, сказал, что, если у меня будет желание, можно встретиться после спектакля. Я его потом заметил в зале. Он сидел отвернувшись от сцены и смотрел на кого-то в бинокль.
Ресторанный счет Рок оплатил с большим неудовольствием: я привел с собой четырнадцать человек (ха!). Потом он ушел в уборную и вернулся оттуда сильно взбодрившимся.
Переругались в музейном кафе по поводу мотивов Альбрехта. Фредерик считает, что интуиция оправдывает все. Навалил кучу говна и попытался подкрепить ее цитатой из Гете, который сказал, что после того, как художник избирает Природу своим предметом, ей уже ничто не принадлежит. Как будто это имеет хотя бы малое отношение к делу!
Позже, в отеле «Собель», в самом конце Кингз-роуд (еще одной Кингз-роуд!), я плеснул в него кофе.
Думаю, что, скорее всего, он просто испуган огромностью задачи. Послал ему телеграмму, увеличившую гостиничный счет.
Такая изысканная хореография. (По крайности, полученный урок он усвоил.) Перед вторым актом показал нам фотографию зимородка, подбрасывающего в воздух заколотую им добычу, — и птица (живая), и рыба (мертвая) совершают в воздухе великолепный разворот.
Персидский ковер ценой в восемнадцать тысяч франков. Увидев, как я любуюсь им, хозяин магазина сказал, что он мой — задаром. Эрик заметил, что я первым делом поставлю на него игрушечный поезд, что было не совсем верно. Хозяина такое унижение его роскошного подарка, кажется, встревожило, поэтому я сказал, что, когда в мою квартиру придет корреспондент «Вог», я непременно упомяну о его магазине. Он разулыбался и чинно вручил мне свою визитную карточку.
Выйдя на улицу, я бросил ее в канаву, а Эрик, заметивший, что хозяин наблюдает за нами в окно, пришел в ужас.
Сидевшая в джакузи женщина выразила недовольство моими ступнями, сказав, что они растрескались, что на них видны открытые раны, что мне нельзя купаться вместе с другими. Я сказал ей, кто я, она натянуто улыбнулась, села в воде и вскоре ушла.
Беккет у стойки кафе. Приветственно покивал. Похоже, он наливает кофе в коньяк, а не наоборот.
Кто-то сказал, что если я выкурю сигарету с марихуаной и меня поведет, то даже Брижит Бардо, глядишь, и развеселится. Однако меня и это не заинтересовало. Зачем мне терять разум — и еще того хуже, тело?
Дома поискал прибежища в Рихтере. Он проказлив. Говорят, он может растягивать пальцы до двенадцати клавиш.
Марго порвала связку. Энтони спросил, как она себя чувствует. «Боюсь, мне немного больно».
Поиски замены. Эвелин было недвусмысленно сказано, что артистка она дерьмовая, что в движениях ее слишком много расчета, что если она хочет стать достойной Бэзила, да и вообще танцевать, ей следует научиться выполнять хотя бы наполовину пристойный grand jeté. Она разминалась целый час, затем последовала демонстрация буррэ. Прыжок у нее высокий, спина гибка настолько, что Эвелин достает носом до икр, — кажется, что лезвие ножниц сталкивается с их же кружком для большого пальца. Впечатление такое, что костей у нее попросту нет. Она ударяет ногой о ногу с чудесной силой. Мне оставалось только аплодировать. Наконец она подняла с пола сумочку (набитую барбитуратами?) и ушла.
