Юрий Вяземский - Бэстолочь (сборник)
Они обогнули кинотеатр, вышли на другую улицу, нырнули в подворотню и уперлись в кирпичную стену.
– А, собственно, куда нас ведут? – спросил стиляжно одетый.
Но никто ему не ответил, а Том в это время исчез между кирпичной стеной и углом дома. Проследовав к месту исчезновения своего поводыря, ребята обнаружили узенький проход, замусоренный и загаженный. Вновь переглянувшись, они проникли в него и пошли гуськом, всматриваясь под ноги. Поглощенные этим небесполезным занятием, они едва заметили, как проход повернул сначала вправо, потом влево, и они оказались в небольшом, сильно заросшем парке, среди высоких ветвистых деревьев, росших вокруг пруда. В дальнем углу парка виднелась небольшая эстрадка: несколько рядов полуразвалившихся скамеек и невысокая сцена, над которой, судя по двум почерневшим столбам, когда-то был навес. К этой эстрадке, огибая пруд, и направился Том.
Пока шли следом, Дима с любопытством осматривался. Он жил в этой части города, как ему казалось, знал здесь каждый закоулок, но о существовании заброшенного парка не подозревал. Впрочем, со всех четырех сторон парк был окружен домами, выходившими на него тыльной, безоконной своей частью, а глухие ворота между двумя домами были заперты.
Том поджидал своих спутников, стоя на эстрадке.
– Товарищи, располагайтесь, так сказать! Сейчас начнем, – объявил он подошедшим, указывая на скамейки.
Дима с неуклюжим верзилой послушно сели, а стиляга с рычащим львом на груди удивленно поднял брови:
– Послушай, Том, что это за…
– Не будем у самих себя отнимать время, товарищи! – оборвал его с эстрадки Том.
Стиляга со львом пожал плечами и, обернувшись к сидевшим, представился:
– Олег Зиленский, – после чего тут же уселся на скамейку, рядом раньше своих спутников и спиной к ним.
– Стас, – буркнул верзила с лицом удивленной толстухи и втянул голову в плечи.
– А я – Дима, – сказал Дима.
Не оборачиваясь, Олег Зиленский кивнул и, достав из кармана маникюрную пилочку, принялся шлифовать ею ногти.
– Товарищи! – крикнул со сцены Том. – Мы больше не можем бездействовать! Не можем проходить мимо! Мы права не имеем, так сказать!
Том замолчал, точно ему не хватило дыхания.
– Нельзя ли все-таки сперва уточнить, о чем речь? – воспользовался паузой Зиленский, не отрывая взгляда от ногтей и пилочки.
– Речь идет о явлении, товарищи, – снова закричал Том, – которое мешает всем нам жить и работать! Ежедневно, значит, отравляет людям существование, оскорбляет их идеалы!
Зиленский пристально глянул на Тома, а пилочку убрал в карман. Том между тем продолжал, заложив руки за спину и слегка покачиваясь на каблуках:
– Я о чем хочу сказать, товарищи, я хочу сказать о хамстве. Об этой, если можно так выразиться, раковой опухоли нашей с вами жизни, которая каждый день разрастается, поражая все новые и новые личности, подминая под себя, так сказать, все, что встречает на пути. Она заползает в души маленьких детей, она калечит взрослых и убивает стариков. Ни суд, ни милиция, ни дружинники не могут ее остановить, не могут призвать к порядку хамов и пьяниц. Те же в обстановке, можно сказать, почти полной безнаказанности ведут себя еще более нагло.
– Вот оно что! А я-то думал! – с досадой громко произнес Зиленский, но Том не обратил внимания на его реплику.
– Да с какой стати мы должны все это терпеть, товарищи! – патетически воскликнул он. – Разве не пришла пора, так сказать, положить конец безобразию! Поймите, пока все мы не поднимемся на борьбу с этим явлением, мы ничего не добьемся! Хамы и скоты раздавят нас. И опять-таки все, к чему мы стремимся, все наши благородные цели…
Зиленский вдруг поднялся со скамейки.
– Послушай, Том, кончай ты этот балаган! – сказал он грубо. – Я-то думал, ты хочешь предложить нам кое-что действительно стоящее нашего внимания. А вместо этого ты агитируешь нас записываться в народную дружину. Но, видите ли, сударь, мы в нее и так все записаны. И регулярно…
– И, отметившись в отделении милиции, идем в кино! Или в гости к знакомой девчонке! Так, что ли? – гневно продолжил за Олега Том.
Зиленский покосился на него с опаской и неприязнью.
– Я, видимо, не туда попал, господа. Уж простите великодушно, – заявил Олег и, кивнув Диме и Стасу, собирался удалиться, но Том вдруг спрыгнул с эстрадки.
– Предлагаю начать сегодня же вечером, – произнес он негромко и без прежнего пафоса, подходя к слушателям. – Есть у меня на примете одна кандидатура. Скот, так сказать, классический. Он живет на том берегу, в новостройках с универмагом. Зовут его Вася. Может, знаете? Ходит всегда в тельняшке. Имеет обыкновение подходить к незнакомым людям и предлагать: «Ну чего стоишь? Пойдем хрюкнем». Таким образом «хрюкает» за чужой счет, а тех, кто отказывается «хрюкать» с ним, бьет… С него, думаю, и качнем.
– И что ты с ним собираешься сделать? – с неожиданной заинтересованностью спросил Зиленский.
– Детали обговорим позже. Техническую, так сказать, сторону я беру на себя. А ты, Олег, пожалуйста, во что-нибудь попроще переоденься, чтобы в глаза не бросаться… Значит, в десять часов жду у моста, с этой стороны. Прошу не опаздывать, – сказал Том и, не дожидаясь ничьего согласия, пошел к прудику.
Ребята в полном недоумении смотрели ему вслед.
Дойдя до пруда, Том обернулся и крикнул:
– Ведь это же нам самим надо, товарищи! Нам самим прежде всего!
– Типаж, конечно, любопытнейший, – усмехнулся Зиленский, когда Том скрылся за деревьями. – Но на меня, господа, не рассчитывайте. Смешно, ей-богу! Ведь взрослые уже люди…
– А я приду, – задумчиво произнес Стас.
– И я тоже, – сказал Дима.
– Как вам будет угодно, – пожал плечами Зиленский.
– Пришел как миленький, – заверил меня Дмитрий Андреевич. – Мало того – переоделся! И даже согласился натянуть на голову капроновый чулок. Проворчал что-то насчет детского увлечения детективами, но чулок натянул, и, честное слово, не без удовольствия…
Разумеется, Том был странной личностью, – улыбнулся Мезенцев. – В нем удивительным образом сочеталось, казалось бы, несочетаемое: искренность и простота с изощренным до смешного пафосом, целеустремленная практичность с утопическим фантазерством, врожденный ораторский талант с вульгарнейшим косноязычием…
Поверьте, еще страннее выглядел он на своей эстрадке, – заметил Мезенцев, некоторое время сверлил и шарил по мне взглядом, потом отвернулся к окну. – Но, наверно, не мог и не желал без эстрадки. Такой уж был человек!
Да Гсподи, разве в эстрадке дело?! – воскликнул вдруг Мезенцев, оборачиваясь ко мне; в глазах его появился горячечный блеск. – Скоро мы вообще перестали замечать Томовы странности, настолько увлекли нас его операции… Как бы вам это лучше объяснить? Понимаете, даже когда читаешь в книге о том, как сильные, наглые мерзавцы издеваются над беззащитными, попирая их человеческое достоинство, растаптывая их самолюбие и тем самым возвеличивая свое скотство, а потом вдруг появляется человек, который вступает с ними в противоборство, хватает этих мерзавцев за шиворот и так далее и тому подобное, то невольно начинаешь испытывать восхищение и почти физическое удовольствие! Чуть ли не слезы наворачиваются на глаза в тот момент, когда читаешь об этом и всею душой подсознательно стремишься помочь герою, добавить, ударить или выстрелить вместе с ним! Настолько увлекаешься, что подчас по нескольку раз перечитываешь или смотришь в кино, по телевизору вещь с художественной точки зрения явно низкосортную… Упоительное зрелище карающей справедливости – вот оно, черт подери! И не так уж важно – для зрителя, я имею в виду, – в какие одежды эта карающая справедливость облачена: в тельняшку революционного матроса, в шинель буденовского конника, или даже в ковбойские джинсы. А теперь представьте себе ощущения восемнадцатилетних ребят, которые собственными руками карающую справедливость эту насаждали. Возьмем, к примеру, меня, который с детства привык вздрагивать и обмирать от грубого слова, унижаться от тычка или пенделя. Который, столкнувшись на улице с эдаким Васей в тельняшке, угодливо уступал ему дорогу, с радостью протягивал сигаретку, всячески перед ним заискивал, лишь бы не прогневался, не схватил пятерней за лицо, не швырнул навзничь… «Это же нам самим нужно прежде всего», – сказал Том… Не знаю, как другим, но мне это было крайне необходимо. Я стал другим человеком. Я почувствовал за своей спиной силу, которая если и не сможет в критический момент прийти мне на помощь, то отомстит за меня, карающей своей дланью восстановит справедливость… Впрочем, здесь я, как выяснилось, ошибался. Когда однажды, явно переоценив свои возможности, я бросился защищать от трех наглецов какую-то незнакомую мне девушку, был ими прилично разукрашен, а на следующий день предложил ребятам провести операцию против моих обидчиков, Том самым решительным образом отверг мое предложение. Он заявил, что мы не имеем права мстить за себя и за нанесенные нам обиды, ибо тем самым уподобимся обыкновенной шайке хулиганов, сводящей счеты с конкурентами. «Объективность – вот наша сила, и добиться ее можно, лишь наступив на горло собственной субъективности», – заявил он. Зиленский, помнится, пришел в восторг от этого изречения и долго над ним иронизировал на разные лады, но тем не менее предложение мое было единодушно отвергнуто… Это обстоятельство, однако, ничуть не пошатнуло мою веру в себя. По-прежнему в критических ситуациях я не чувствовал себя одиноким…
