Ричард Йейтс - Плач юных сердец
— Послушайте… — сказал он, поравнявшись с ней. И, отдышавшись, добавил: — Думаю, я должен пригласить вас выпить, вам не кажется?
Когда они зашли в бар — он, казалось, был рад уже этому, как будто первая часть непростой задачи уже решена, — он усадил ее у окна, выходившего на Шестую авеню.
— Мне жаль, что вас так разочаровал мой курс, — сказал он, — но ваша реакция мне полностью понятна. Это первое, что я хотел вам сказать, но есть еще пара вещей. У вас найдется минутка поговорить?
— Конечно.
— Скажу прямо… — начал он, когда принесли выпивку.
Заказ он сделал серьезный — чистый бурбон; воду со льдом принесли отдельно в небольшом стакане. Она надеялась, что за этим не последует череда новых порций, которая задержит их здесь до самого вечера, потому что при такой худобе ему не много надо, чтобы напиться.
— Когда я захожу в аудиторию, — говорил он, — то теряюсь; мне каждый раз страшно, и я знаю, что люди это видят — вы же увидели, — так что я лучше объясню, зачем я вообще этим занимаюсь. Поверьте, это все не ради денег: в Новой школе я зарабатываю хорошо если четверть того, что мне нужно для себя и для семьи, — я в разводе, но у меня двое детей, так что приходится платить. Нет, это все ради строчки в анкете. Новая школа — единственное в Америке место, куда меня берут преподавать, понимаете, потому что у меня нет высшего образования. Я и школу-то с трудом окончил. До сих пор понятия не имею, что должен делать преподаватель колледжа; я не знаю, как они себя ведут и что говорят. Бывает, прислушаюсь к тому, что я там бубню, и сам себя спрашиваю: что это за болван такой? Хочется потом прийти домой и вышибить себе мозги. Понимаете, о чем я?
— Надо же! — сказала Люси. — Я бы никогда не подумала, что вы не учились в колледже.
Он посмотрел на нее не без обиды, и она сразу же поняла, что говорить этого не следовало, — это было все равно что сказать негру, что он ничуть не глупее белого. Она попыталась загладить свою ошибку:
— Как же так получилось, что вы не учились в колледже?
— Это долгая история, — сказал он. — И ничего хорошего она обо мне не скажет. Стыдиться на самом деле нечего, но и гордиться тоже не приходится. Но суть в том, что теперь в университетах по всей стране открывают магистерские программы для молодых писателей, — очередная академическая блажь, надо полагать, но какое-то время она, судя по всему, продержится, — так вот там платят реальные деньги. Туда я и хочу устроиться, понимаете? Но чтобы пройти, нужен преподавательский опыт.
И она опять на какую-то секунду вспомнила брата Нэнси Смит: в конце концов они нарисовали всем сколько нужно очков, так что прошли все.
— Ничего особенного я от этой работы не жду, — продолжал Карл Трейнор, — но я хоть зарабатывать начну по-человечески — не важно, научусь я в итоге преподавать или нет. И уж всяко это лучше той гадости, которой приходилось зарабатывать на жизнь, да и сейчас приходится.
— И какой же такой гадостью вы занимаетесь?
— Халтурю где придется ради денег, — ответил он. — Пишу всякую бредятину на заказ; сто баксов там, пятьдесят здесь; на это уходят годы: я начал, еще когда должен был учиться в колледже, а все с одной только целью — обеспечить себе свободное время. Просто чтобы было свободное время. От этого сильно устаешь.
— Могу себе представить, — сказала Люси.
Он и вправду казался усталым; с тех пор как она его знала, ничего, кроме усталости и печали, у него на лице не проглядывало. Помолчав, она сказала:
— Мистер Келли говорил, что у вас есть несколько замечательных рассказов.
— Очень мило со стороны мистера Келли, — сказал он, допивая второй стакан, а может, уже и третий. — Но я скажу вам то, чего мистер Келли еще не знает. В октябре у меня выходит аж целая книга.
— Вот как! Что ж, это замечательно. Как она называется?
Он сообщил название, но оно тут же вылетело у нее из головы — как фамилия человека, которого тебе с улыбкой представляют на какой-нибудь вечеринке.
— О чем же она?
— Не уверен, что смогу сказать, «о чем» она, но скажу, в чем там суть. Там все, что мне удалось узнать об этом мире к тридцати пяти годам.
— Так она автобиографическая? — Люси не удержалась от вопроса, который, она знала, вгоняет романистов в тоску, а иногда и в ярость.
— Наверное, — сказал он, как будто обдумывая ответ. — Но только в том смысле, в каком «Мадам Бовари» можно назвать автобиографическим романом.
Это ее заинтриговало. Прямо на глазах он превращался в другого Карла Трейнора — никакой дрожи в руках, никакой сутулости, никакой неуверенности в себе. Усталость и печаль никуда, конечно, не делись, но теперь в нем проснулась приятная самоуверенность, и ей в первый раз удалось представить, чем он может очаровать женщину, вернее, сколько угодно женщин.
— Пять лет на нее потратил, — рассказывал он о книге. — Не хочу даже вспоминать, чего мне это стоило, но получилось, как мне кажется, хорошо. На самом деле я даже думаю, что очень хорошо. Мировой пожар от нее, конечно, не разгорится и ничего грандиозного не произойдет, но читать ее будут.
— Что ж, Карл, с нетерпением буду ждать, когда она выйдет.
Она знала, что в первый раз называет его по имени, но он, как ей казалось, это заслужил.
И дальше довольно быстро — алкоголь делал свое дело, и время шло — он сообщил, что она очень понравилась ему с первого же занятия. Что ему всегда хотелось с ней познакомиться и что теперь правильно будет, если она расскажет ему о себе и о своей жизни.
— Что ж… — начала она и тут же обнаружила, что она куда пьянее, чем думала.
Она давно уже не считала, сколько раз перед ней ставили джин с тоником и сколько раз пустой стакан без промедлений сменялся полным. Вероятно, она выпила не меньше Трейнора, который опять остановил официанта, чтобы заказать очередную порцию.
— Что ж… — снова сказала она и пустилась в монолог, содержание которого так никогда потом и не вспомнила.
Она знала, что рассказала ему довольно много, однако не слишком много; знала, что все, что она говорила, было правдой, но правдой осторожной, избирательной — такой правдой, которую на пьяную голову воспринимаешь как приглашение к флирту.
Она не удивилась, когда он протянул руку через весь стол и уверенно накрыл ее ладонь своей.
— Люси, — спросил он хрипло, — пойдешь ко мне домой?
Ответить на этот вопрос быстро она не могла — слишком много у нее в крови было алкоголя, но она знала, что заставлять его ждать тоже нельзя; она ответила, как только собралась с мыслями:
— Нет, Карл, думаю, что нет. Мне случайные связи никогда не удавались.
— Ну почему же обязательно случайные? За этим вечером вполне может последовать прекрасное продолжение. Может, мы даже обнаружим, что созданы друг для друга, как в кино.
Но она снова сказала «нет» и на этот раз попыталась смягчить свой отказ, взяв его за руку. Она знала, что может потом пожалеть, что отказалась, но, если сказать «да», вечер может быть чреват куда более горькими сожалениями.
Они дошли до угла, он быстро поцеловал ее и потом довольно долго держал в объятиях; против объятий она не возражала — ей показалось, что нежному прощанию они вполне приличествуют.
— Люси, — спросил он, уткнувшись ей в волосы, — почему ты остановилась, когда я побежал за тобой?
— Наверное, потому, что мне было стыдно, что я устроила такую сцену. А зачем ты за мной побежал?
— Ну ты же знаешь: я все это время тебя хотел — не мог же я просто так тебя отпустить. И слушай, Люси. — Он все еще держал ее в объятиях, и она даже не пыталась из них высвободиться: она обняла его в ответ и с удовольствием прижалась щекой к его плащу. — Слушай, — снова сказал он. — Была еще одна причина. Ты ведь поймешь, если я тебе скажу?
— Ну конечно.
— Я побежал за тобой, детка… я побежал за тобой, потому что ты назвала меня достойным человеком.
Глава пятая
Люси просидела еще два-три месяца над рассказом о Перри-стрит, но материал оказался коварным и долго ей не давался. Когда основная часть была, по ее мнению, готова, она придумала финал, у которого был как минимум один плюс: он не принадлежал к концовкам из серии «и тут он понял»; вечером, после того как эта женщина уходит, поцеловав их обоих, молодая жена устраивает мужу сцену ревности. Муж предпринимает слабые попытки отрицать, что он по ней «сохнет», от чего жена только распаляется и подступает к нему с новыми упреками; потом тяжелое дорогое блюдо раскалывается в раковине на куски, символизируя близящийся распад брака, и рассказ подходит к концу.
Сцена показалась ей приемлемой; вроде бы все получилось, разве что… разве что на самом деле ничего этого не было, и по этой причине весь рассказ начинал отдавать обманом. Как можно доверять вещам, которые сам же и выдумал?
