Тадеуш Конвицкий - Хроника любовных происшествий
– Ты готова?
– Да, а ты?
– Я тоже готов.
– Может, все-таки о чем-нибудь жалеешь?
– Нет. Я ни о чем не жалею.
Стайки пестрых бабочек играли у края обрыва с горячими потоками солнечного света, которым удавалось пробиться сквозь гущу молодой листвы деревьев, шумящих певуче, по-белорусски.
– Какая ты сегодня красивая.
– И никогда уже не буду красивее. Обними меня.
Витек обхватил ее рукой и сразу почувствовал под шелковой тканью платья нежную податливость обнаженного тела.
– Поцелуй меня.
Витек поцеловал ее в губы, а она вдруг открыла рот, и он рухнул в обжигающую бездну, пахнущую мятой, ромашкой, ранним пробуждением.
– Люби меня, – пробормотала она, опрокидываясь на жесткий серебристый мох.
И он впервые в жизни постигал науку обладания. Нашел нагое тело в холодном снегу платья. Ласкал золотистые груди, налитые пульсирующей кровью. Почувствовал вкус окаменевших в ожидании сосков – вкус полыни, прогретой солнцем. Увидал впадину живота, заполненную горячей тенью. И открыл тайну, бесстыдно выданную ему в первый день лета.
И тогда загудела вся кровь, как могучий ураган. И, гонимый инстинктом, он рванулся в эту ошеломляющую сладость, сокрушая мучительное сопротивление, устремляясь навстречу нереальному по своей беспредельности блаженству.
А она зашептала хрипло, как сквозь стебли травы:
– Это ничего. Это ничего. Это ничего…
И помогла инстинктивно, и вдруг поглотила его, болезненно вскрикнув прямо ему в лицо. И оба полетели в тартарары сквозь шум ветра, сквозь наэлектризованные тучи, сквозь пламя взрывающегося солнца.
– О, Боже немилосердный, о, проклятый рай, да будет так всегда, да будет так во веки веков, – хрипела она каким-то чужим, нечеловеческим голосом.
А потом Витек очнулся и с удивлением смотрел на ее мокрое лицо. Пепельная прядь волос льнула к виску. Губы едва заметно дрожали, словно под бременем капельки голубоватой слюны. От нее исходил жар усталого тела.
Его не заботили ощущения девушки, ибо сам он пережил нечто подобное впервые. Лежал изумленный, прислушивался к себе, к рассеянному бормотанию реки и звукам оживших цимбал.
Деревья в молодой листве склонялись над ними, теплые дуновения приносили целый букет благовоний цветов и трав, что росли тогда в любой долине, облака с любопытством задерживались у края обрыва.
Алина лежала обнаженная, недвижимая, глядя в небо. Он осторожно прикрыл ее краем платья.
– Уже нет смысла стыдиться, – сказала она тихо.
– Уже нет смысла стыдиться, – повторил он тихо. – А за что сослан Сильвек?
Алина прижалась щекой к его плечу. Теплая, летучая слеза на мгновенье соединила их тела.
– Он был репетитором у лицеистки. Занимался с ней польским языком, историей, биологией и в конце концов влюбился. А она была еврейка.
– Когда же людей ничего не будет разделять?
– Всегда будет что-нибудь разделять. Может, равнодушие, скука или просто отсутствие интереса друг к другу.
Где-то в недрах города пронзительно просвистел паровоз. Наверное, тот, который увозил Грету и старого Баума.
– Ты готова?
– Да, – ответила она грустно.
– Мы можем еще передумать.
– Уйдем теперь, пока мы прекрасны. Ведь вскоре все равно начнется постепенное умирание.
– Но ведь я чувствую, что здесь что-то не так.
– Это не потому.
– А почему?
– Давай спустимся к реке. Нам понадобится вода.
Витек помог ей встать. Платье соскользнуло на колени. Густые поперечные морщины и приставшие к шелку серые волокна мха уже портили его. Начали спускаться, хватаясь за влажные, набухшие соком ветки кустов. И тут с замиранием сердца он увидал красное пятнышко на подоле ее платья, как от раздавленной ягоды земляники. Поймал в воздухе ее руку, пахнущую хвоей, и поцеловал горячую ладонь. Она взглянула на него с удивленной улыбкой. За рекой заржала лошадь. Она промчалась норовистым галопом по лугу, по зарослям лозняка, выскочила на шоссе и, бренча подковами по булыжнику, понеслась к городу.
Сошли на берег, в гущу высоких ярких цветов, благоухающих медом и летней ночью. Тысячи мошек роились над венчиками. Водомерки, словно гидропланы-бипланы, скользили по реке. Виленка повысила голос, звучала, как фисгармония.
Алина подобрала подол платья и вошла в мелкую воду. Витольд, скинув праздничные туфли, последовал за ней. Они стояли на скользких камнях, быстрое течение щекотало ступни.
– У меня это в облатке, – сказала она, раскрыв ладонь.
Он увидал круглую коробочку, похожую на белую костяную шашку.
– А у меня в землянике.
Витольд показал кружечку, из которой пил по утрам кофе, кружечку, полную теперь ягод, словно слепленных сахарной пудрой. Его все еще донимало ощущение, будто получилось что-то не так, как нужно. Только теперь, посреди реки, он заметил, как она бледна. Черты лица заострились, потемнели странные глаза и не напоминали уже кратеров на видимой стороне луны.
– Сначала простимся?
– У нас будет достаточно времени для прощания.
Наверняка его брало искушение спросить, будет ли больно, и очень ли больно, однако после долгой паузы он прошептал:
– Кто первый?
– Могу быть я.
– Нет. Умоляю. Как-никак я же мужчина.
Алина чуть заметно улыбнулась. Длинные предвечерние тени уже перегораживали реку, которая бурлила у подмытых коряг, выполосканных камней, под тающими навесами рыжей глины.
– Хорошо. Только я хотела бы сама тебе поднести.
– Может, лучше я это сделаю. Если это грех, он будет на моей совести.
– Так прими же из рук моих, супруг мой.
Шагая по мутноватой воде с распластанными водорослями, Витек подошел к ней вплотную и открыл рот, как в ожидании причастия. Ее пепельная прядь беспомощно моталась у виска. Алина посмотрела прямо в глаза и дрожащими пальцами положила ему на язык белую облатку, пахнущую сочельником. Он невольно зажмурился.
Она наклонилась, зачерпнула воды в пригоршню, и он испил влагу, настоянную на лесном холоде. Золотистые капли с ее пальцев падали, как искорки, в темную реку.
– Мы не нашли монету, с которой все началось, – сказал Витек, стирая с лица и шеи струйки воды.
– Она нам больше не нужна. Давай твои ягоды.
Алина поднесла кружечку к губам, вытряхнула обсыпанные чем-то белым ягоды в открытый рот. Теперь он набрал воды в пригоршню, ей запить.
– Ранняя земляника, – улыбнулась девушка, проглатывая горсточку ягод. – Откуда ты знаешь, что я люблю землянику?
– Я подумал, что будет лучше, если сам насобираю.
– Пошли, выйдем на берег. Пусть река останется безгрешной.
Они прилегли в цветах, которые кололись мелкими, невидимыми шипами. Облака с позолоченными солнцем краями отчалили от горизонта и поплыли на северо-восток, в Арктику.
– Обними меня, – шепнула Алина.
Он подсунул руку под ее беззащитную голову в ореоле шелковистых волос.
– Поцелуй меня.
Он коснулся мокрыми от речной воды губами ее уст. И вдруг им овладела нелепая, слепая, бессмысленная страсть. Увидал в вырезе платья ее грудь, уже потерявшую стыд, со съежившимся в последнем приступе страха соском.
– Пожалуй, мы не будем страдать, – шепнула она ему на ухо. – Заснем и никогда уже не проснемся.
Божья коровка задумчиво ползла по белому платью, которое наверняка было для нее безграничной снежной пустыней.
– Где истина, где ложь в пережитом нами?
– Это не имеет теперь никакого значения, супруг мой.
Божья коровка взбиралась уже на грудь, прихваченную предвечерним холодком. У Витольда заколотилось сердце. Ему захотелось снова подмять девушку под себя, разрывать ее, терзать.
– Что случилось?
– Меня одолевает похоть, супруга моя. Ты дала мне приворотное зелье?
Алина улыбнулась через силу, мимолетно. Она смотрела невидящими глазами в небо, которое, казалось, звенело, как стеклянное. Но это соседний храм напоминал, что настало время вечерни.
– Уже слишком поздно. Я, кажется, ухожу.
Она поискала его руку. Пальцы их сплелись.
– Прощай, любимая. Спасибо тебе за все. Спасибо тебе за смерть.
– И я тебя благодарю. Если бы ты знал, как я тебя люблю. Как я тебя любила.
– Несмотря ни на что?
– Спасибо за все.
Над их головами жалобно пели комары. Порой пролетала стрекоза с громким, механическим шелестом крыльев. Усердно шумела листвой грустная верба. А из кустов и высоких трав струился густой аромат ромашки, чабреца, дикой смородины.
– Ты еще слышишь меня? – шепнул Витек.
– Слышу, хотя очень издалека. Скоро мы все узнаем.
– Если есть что узнавать.
– Теперь мне все равно.
– Спи, моя любимая.
– И ты спи сладко, мой любимый.
* * *Витольд просыпался медленно, постепенно, поочередно воспринимая тоскливый полумрак осеннего дня, знакомую, как домашние животные, утварь и ноющую в недрах утробы боль. Эта боль никогда не унимается, она постоянно бодрствует и, склонная к агрессии, навязчиво сопутствует ему повсюду.
