Людмила Петрушевская - Номер Один, или В садах других возможностей
— Теракт, что ли… Мало им взрывов. Охилели совсем. Вон трупы несут и несут… Куда смотрит милиция, интересно. Вообще! Жить стало тут невозможно! У нас соседи сдали однушку! И въехало чуть не двенадцать их в однокомнатную квартиру! И к ним идут и идут! И ночью шумят! А у меня дочь умерла в клинике… Инвалид первой группы… Я на грани, можно сказать. Обращаемся, все бесполезно. Они уже подмазали в милиции, участковый к ним ходит… Оплатили… Спать невозможно!
Тощий мальчишка, тоже никому:
— Я и вообще плохо сплю. Со снотворными всегда. Составляю из разных таблеток такие составчики. Один коктейль на ночь, другой когда в полшестого проснешься. Дочери никогда нет дома, она менеджер в ночном клубе. Или спит. Мальчик был целиком на мне… Обиделся и умер… Он увлекся мотоциклами. Такие есть рокеры. Катали его, жалели. Стал исчезать по ночам… А своего мотоцикла у нас нет… С ужасом думала, разобьется… Он все мечтал о мотоцикле и просил денег сто баксов, а я его обидела, несмотря что его дни сочтены… Ну же ты лежишь, ну лежи и не думай ни о чем! Теперь виню себя, зачем я ему так сказала? Бог с ним, пусть деньги бы пропали, но он бы надеялся и мечтал! К нему один парень ходил, они хотели на двоих купить мотоцикл, ему сто баксов не хватало, парень ходил и ходил к нам в палату… Был конечно заинтересован денежки огрести, Павлик бы умер, и все ему бы. Хитер монтер! Павлик на меня так горячо смотрел, умолял. Он же не знал… В его последние дни… Операция была, врачи вскрыли и зашили обратно.
Тут парень кинулся к подошедшей девочке:
— Галочка! Ты жива? Мне тоже обещали, что Павлик оживет! Сто баксов я носила всегда в сумочке! Тебя увезли, мне сказали, в морг, я у Павлика ночь сидела, он смотрел все время в угол потолка… Спрашивал, сколько времени. Следил за часами. Я ему слезы вытирала, текло из глаз. Но это он не плакал. Пить давала, но «Боржоми» слишком соленый, у него рот пересыхал. Вышла к Тане медсестре в коридор. Может, какой-нибудь укольчик для поддержания, просила. Она ответила, что все по карте уже сделано. Что, что сделано, ты только с утра, а я уже сутки сижу… Ничего не делаете! Она: не надо ему мешать. Своих детей у нее нет, она не понимает. Сестры, у которых дети, тут не работают… А потом все, последний разок вдохнул и остановился. Глаза огромнейшие смотрят в потолок. Надо же закрыть! Мать должна это. Я ладошкой так аккуратно… Он дернулся весь и глаза открыл… И тут как поток по глазам побежал темный… Нельзя, оказывается, глазки закрывать им… Надо ждать… (Решительно) я виновата, я его убила.
Мальчик захлебнулся слезами. Девочка стояла, глядя в сторону, видно было, что она мало что соображает. Она нерешительно сказала:
— Павлик… Ты что…
— Галочка! Павлик ушел из жизни! Я из палаты во двор, сама шатаюсь, и в калитку, а навстречу бежит твоя мама и говорит, что за сто баксов можно оживить! Надо только принести тело. Господи, что мы только не делали! Пошли туда под предлогом, что мы верующие и не хотим чтобы детей вскрывали, нам ни в какую дежурный, но тут приехал автобус, дежурный нас выгнал… Мы стояли. А потом все тут набежали, он повез Славочку, помнишь Славочку, ему было три годика, и дежурный дверь оставил, мы со двора проникли и унесли вас… Галочка! Как я рада, что ты жива! Нас предупредили, что мы-то уйдем. Ну и что? Зачем мне жить, например? Все равно скоро собираться. Но ты погляди что творится! Ужас! За свои пятьдесят пять лет такого не видела…
Так говорил мальчик Павлик.
А, а вот черненькая девушка в темном плаще без пояса, вот она. Плачет и приглушенно зовет, вертя головой:
— Ксюша! Ксюшенькаа! Люди добрые, не видали девочку?
Одной рукой рот прикрыла.
Как рой бестолковых мотыльков, группа легких привидений. Бормочут. Не знают куда идти? Говорят приглушенно сами с собой. Глядят друг на друга, как будто едва проснувшись.
Разглядывают собственные руки, ноги. Одежду. Нерешительно топчутся Кто-то встал на ящик и заглядывает в окно, пытаясь увидеть свое отражение. Без мата. Один пошел хромать, впятив голову в плечи, и вдруг опомнился, распрямился… Оглянулся. Хромать перестал.
— Сколько погибших… Что здесь было?
Павлик:
— Галочка, вот погоди, опять никого не найдут, помяни мое слово. Ну всего тебе хорошего… А то дочь сейчас с работы пришла… Она ничего не знает… Что Павлика нет… Кричать будет на меня… Каждый день благословлять надо было, вот еще денек прожили, понимаешь? Ему ведь врачи пророчили, что он не доживет до десяти лет. Но мы боролись… как это… Ну пока…
Нерешительно пошел, оглядываясь. Ксюша громко:
— Травы Здленко, травы Здленко! Я вам говорю, дают быстрый эффект. Я же не хочу, чтобы она умирала! Я ее не отдам! Что вы, в пятнадцать лет онкология! Мы боремся!
Ее никто не слушает. Шарахаются, думая, что это бред… Начинают разбредаться. Выходят со двора кто куда.
Те самые санитары несут из подъезда в простыне покойника. Мало времени прошло! И из простыни опять назойливый звонок мобильного! Знакомый мотивчик! А! Мой телефон! Валеру понесли! Все деньги уезжают!
Подшмыгнем к носилкам и из правого кармана, пригнувшись, сграбастаем что удалось. Камень, тьфу! Санитары (другие) заорали, задний начал лягаться.
Уйти быстро!
Все деньги уезжают в Валерином пиджаке, большие тысячи и золотые зубы, вытащенные у стариков по больницам. Уезжает телефон торговцев оружием.
Мы в парадном. А у нас в кармане аметист и расческа.
Надо же, Лысый Ящ освоил метемпсихоз.
Ммда. Нет такой вещи, которую бы народ не присобачил для своих нужд.
О, вон и желтые ботинки, накрытые кое-как. Несут Ящика. И все по очереди на носилках едут кто там были, кто меня внизу встречал. Все сейчас гурьбой отправятся на Бродвей. Видимо, сами оказались невольными переселенцами, нехотя заменили кого-то, кто только что умер…
Сидит на лавочке та девушка, она уже перестала звать Ксюшу. Сонно сидит, ничего не понимая.
Вдруг она встала, огляделась, удивилась и просто так ушла. Куда-то домой, наверное, у нее же есть дом. Там жила ее обезумевшая мать, которая теперь мертвая едет в труповозке на Бродвей, да. Девочка прожила тут каких-нибудь двадцать четыре часа. Двойное перерождение.
А! Мы тоже, выходит, дважды пересекали тот порог…
Легко вздохнув, Номер Один отправился со двора. Светило солнце. Стояла какая-то холодная, ветреная, ясная погодка.
Надо было как-то достать денег и ехать домой, в Москву.
Валере легко было идти, имущества в пиджаке одна вещь, яркий, идеально круглый аметист, а кому его толкнуть? Не тот это город, покупать аметисты, простые люди, лохи, они не знают что это такое, глаз Бога, им не впарить, это нищий город, а жены богатых бандитов признают только брюлики. Это не наш путь.
Теперь на проспект.
Вот! Новый, с блестящими стеклами, большой магазин. Это для нас!
Снял пиджак, повесил на руку.
Вошел.
Всем разрешается войти, хотя охранник у дверей долго провожал его призывными взорами, Номер Один это чувствовал и спиной. Хрен я к тебе подойду. Все имеют право.
Тут же проследовал в отдел мужской одежды. Оглянулся. Никто не следит.
Походил между вешалок, повыбирал, посмотрел ярлыки, увидел цены, присвистнул. Выяснил, где примерочная кабина.
Понюхал рубашку, запах пота. Не мылся больше суток. Бездомный узнается по запаху.
Надел на себя пиджак серый, хороший. Блестящий даже. Из зеркала на него смотрел слегка встрепанный молодой мужчина неземной красоты. Слегка небритый. Модель с рекламы. Вот что делает с человеком одежда!
Причесался. Спрятал расческу обратно в свой порезанный пиджак и пока вынес его на руке и повесил на свободную вешалку. Остался в новом. Стал перебирать товар.
Подумал. Услышал голоса: женский молодой, тягучий (приосанился) и мужской монотонный, ды-ды-ды. Женщине было не по себе. Она повторяла:
— А я не слышала. Говорю, я не слышала. Я дома была. Я спала, может быть. Никуда не уходила я!
Мужчина же дважды ответил, скучно и жутко:
— Я тебя накажу.
Клиент!
— Что мы же… лаем? — выдвинувшись от вешалок, произнес любезным, хотя и скучающим тоном, Номер Один. Так. С этим заиканием надо кончать.
— Костюм желательно, — сказал мужчина среднего возраста, очень опасный на вид.
Номер Один поднес ему пиджак синий, подвел к зеркалу, а его пиджак с любезностью принял на вешалку и держал в руках.
— Или хотите серый?
— Да, как у вас, но сильно подороже, — сдержанно, со внезапно прорвавшимся чувством превосходства молвил покупатель.
— Си-час.
Прошла халда-продавщица и увидела картину: дядя меряет, а рядом с ним шестерка и баба. Баба отвернулась и плачет. Пусть. Шестерка уже в новом пиджаке. Дяде немного жмет подмышками. Развел локти, проверил. Вякнула неприветливо:
— У нас такие только пятидесятые, пятьдесят вторые есть, но четвертый рост. Вам не подойдет.
