Дмитрий Дмитрий - Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010
Книга расходится плохо, Попов бодрится и говорит, что еще раскупят, еще в очередь стоять будут…
Ольга шила юбки, строчила «вареные джинсы» и продавала их на зеленогорском рынке.
Технологию «варки» придумали сами, по справочникам и слухам.
Давно не писал в дневник. Путч случился, когда мы с Ольгой подъезжали к венгерской границе. Были десять дней в городке Печ — у моего старинного друга Имре и его жены Анико. Венгерские впечатления не записывал: ездили на Балатон, ходили по гостям и смотрели телевизор — как там в России?..
21 августа, после путча, в «Вечернем Ленинграде» вышла рецензия на «Игру по-крупному».
Земля и на ней человек
…Это очень странный детектив. В нем нет ни погонь, ни убийств, ни героической милиции, ни следователей «с усталыми, но добрыми» глазами, ни наказания виновных. Преступление, правда, одно есть. В финале. Но едва ли когда-нибудь будет раскрыто. И все-таки это детектив. ‹…› Герою на своем пути приходится преодолевать столько препятствий (серьезных или идиотских), что каждая маленькая победа кажется величественной, и даже все огородные описания воскрешают в нашей памяти прежде всего клондайковские авантюры героев Джека Лондона, когда любая мелочь: ножик, кирка или веревка — могла означать спасение.
Джек Лондон в данном случае помянут не зря. Для его сильных и мужественных золотоискателей сам процесс поисков мог оказаться важнее результата, ибо само найденное золото становилось слишком незначительным воздаянием за всё перенесенное… Примерно то же самое происходит с Игорем Фирсовым из романа. Как-то незаметно главная цель — заработать денег, чтобы отдать долг — уходит на второй план. А главным оказывается другое: почувствовать, что ты на этой земле не чужой, что ты кое-что можешь сделать в этой жизни. Дело, в конце концов, не в аккуратных ящичках с рассадой и не в том, что принесенные с базара рубли повесомее скудного аспирантского жалования. Просто что-то незаметно меняется в душе нашего героя. Легкое парение над житейским морем, все эти обременительные и необременительные связи, встречи, свидания и разводы остаются где-то далеко в прошлом. И все препоны на пути героя уже в новой жизни только подчеркивают ее невесомость. В том, прежнем, существовании Игорю не за что было бороться и нечего отстаивать — теперь появился смысл. ‹…›
Роман Арбитман, Саратов
Узнал, что Роман Арбитман — из фантастического цеха. Ребята дали адрес, послал ему свою книгу и письмо с благодарностью.
8 сентября 1991 г. В воздухе над Европой.
Лечу в Париж. Балтийское море внизу. Кораблики с пенистым кильватерным следом за кормой.
Пролетели Гамбург. За иллюминатором — желто-зеленая геометрия полей. Изредка взблеснет далекое стекло лучом солнца. Полистал французский разговорник. Пытаюсь запомнить: «Же экривен» (Я писатель). Какой, к черту, писатель — не писал с весны ничего, кроме деловых бумаг и писем. А бумаг написал много. Благодаря этим бумагам теперь и лечу в Париж на пять дней. «Же редактёр» (Я редактор).
Пошли на посадку. Самолет опаздывает, и графиня наверняка будет беспокоиться. А может, и не будет.
Париж.
Беспокоилась графиня. Ох, беспокоилась, бедная.
Симпатичная тетя, дочка Марии Всеволодовны. Возраст — от тридцати до пятидесяти. Вязаный жакет, шелковый шарфик, строгая юбка, улыбка, румянец.
Я поцеловал графине ручку. Она смутилась.
Поехали к Марии Всеволодовне — на обед. Машину ведет легко, но без лихости. Новенький «пежо». Пять литров бензина на сто километров, сказала. Достижение французской инженерной мысли.
Улица Эрнест-Крессон. Узенькая, тихая, с покатой горушкой. Деревянная шкатулка лифта. Коврики и цветочки на лестнице. Последний этаж. Стена и часть потолка в квартирке стеклянные — в металлических рамах. Белые шелковые шторы. Черные африканские безделушки на полках — жили в Марокко после войны, муж служил управляющим в чьем-то имении. Там и дочки родились, Елизавета и Елена. А старший брат погиб на войне с фашистами.
Сфотографировал Марию Всеволодовну на фоне стеклянной стены с раскрытыми занавесками, за ними — парижские крыши.
— О-о, — говорит, — я теперь здесь литературная звезда! Скоро у меня еще две книги выйдут — «Чай у графини» и еще одна, название пока не придумала. Я разбогатела на старости лет. Дети меня опекают, гадают, кому я больше наследства оставлю… А я, может, никому не оставлю, — смеется. — Отдам чудной стране Франции — я ей всем обязана, я здесь своих детей вырастила, много нуждалась, секретарем работала, на фабрике рубашки шила — страшно, страшно вспоминать, но дети стали настоящими французами… Да, я, пожалуй, завещаю деньги французскому правительству.
— Мама, ну что ты говоришь, Димитрию Николаевичу это вовсе неинтересно, — вздыхает дочка.
— А что я такого сказала? Я ничего особенного не сказала…
Пообедали разогретыми в СВЧ-печке копчеными курами и готовыми овощными салатами в пластиковых чашках. Красного вина выпили. Мороженого поели.
Я оставил графине рукопись, спросил, успеет ли она до моего отъезда прочитать и завизировать. Она махнула рукой: «Перевели, и слава Богу! Зачем еще читать. Посмотрю немного…»
Поехали по Парижу втроем. Заехали в русский собор Александра Невского на Рю Дарю. Мария Всеволодовна осталась в машине, сказала, что болят ноги и она помолится отсюда. Я купил две свечи. Одну протянул Елизавете Владимировне. Она поставила свечу Богоматери и на выходе сказала, что ее сын Мишель был помощником регента в этом соборе и имел казенную квартиру во дворе, когда учился в университете.
С Мишеля всё и началось. Нас познакомил мой зам Дима Кузнецов, мы напились в ресторанчике Дома писателя и решили издать книгу мишелевой бабушки-графини. А потом нас, уже трезвых, показали по телевизору в передаче «Монитор», и мы, сидя у меня в кабинете, рассказали телезрителям о своих планах. Вот, дескать, русские и в эмиграции остаются русскими, пишут воспоминания о России, их читает весь мир, и скоро русский читатель сможет открыть книгу русской графини, ставшую французским бестселлером 1988 года.
Мы проехались по Парижу, и меня отвезли в тихий старинный городок под Парижем, где Мишель купил квартиру, обставил ее, но жить еще не начал. Он дал мне ключи, а сам продолжает налаживать культурные связи в Ленинграде. Хорошая квартирка — первый этаж двухэтажного дома, внутренний дворик, аккуратно мощенный булыжником, а над домом — гора с замком. В этой квартире сейчас и нахожусь.
Нашел на схеме свой городок — последняя станция голубой линии метро — St-Remy-Les-Chevreuse; если по-русски, то нечто святое, под Козловым городом.
Вышел на улицу. Прошелся по городку. Подсвеченные витрины, товары диковинные в изобилии. Ни души. Только звук моих шагов по булыжной мостовой. Замок на горе светится. Речушка журчит. Постоял на мостике, покурил.
Думал ли я десять лет назад, что окажусь в Париже? Прямо так не думал, но что-то подсказывало: прорвемся…
Закрыл деревянные ставни. Поужинал, принял душ, ложусь спать.
Перед выходом на улицу М. В. спросила дочку: «Как на дворе, тепло?»
И еще она говорила за ужином: «Расизм нужен! Как в природе: тысячи насекомых летают, а не перекрещиваются. Тысячи растений существуют, пыльца с них слетает, а чужой цветок не оплодотворяет… Так и люди должны».
9 сентября 1991 г. Париж.
Париж нравится. Я себе в Париже не нравлюсь. Денег двести долларов, и почему-то всё хочется купить. Теперь еду в метро в свой Свято-Козловск.
Звонил Саше Богданову, переводчику, мило поболтали. Он посоветовал не комплексовать и нажимать на французов, чтобы они меня кормили, поили, снабдили проездной карточкой, телефонной картой и возили, куда я захочу. Прием, одним словом, за их счет.
— Здесь так принято, — сказал Саша. — Иначе ты через три дня без франка в кармане останешься, а в долг здесь не дают. И вообще, тебя не поймут и не оценят. Они только понт понимают. Ты небось, не с пустыми руками приехал — водка, подарки, ложки-матрешки…
Я сказал, что не с пустыми руками. Привез кое-что.
— А они тебе в лучшем случае сувенир подарят. Так что тряси их, пока не поздно. Скажи: «Я, дескать, интересуюсь, кто мне расходы компенсирует? Издательство или ваша семья?» Иначе, тебя не поймут.
10 сентября 1991 г. Между Парижем и Свято-Козловском.
Вечер. Еду в уютном вагоне «RER» — пишу на коленке, никакой тряски.
Устал. Накануне только и было разговоров, что будет прием. Прием! Ах, будет прием! Имейте в виду, Димитрий Николаевич — будет прием. С намеком, что желудок лучше оставить пустым. Вот, думаю, поем на русский манер — первое, второе, третье. Пироги, закуски.
Саша Богданов разъяснил, что прием проводится вечером, и обеда мне все равно не избежать — это у французов святое дело, как молитва у мусульман. Так что обед мне гарантирован, если я буду в компании со своими русскими французами.
