Хаим Поток - Избранник
За весь месяц, что я провел в доме у рабби Сендерса, я ни разу не видел, чтобы он говорил с Дэнни о чем-либо, кроме Талмуда. Между ним и сыном никогда не было простого, домашнего, человеческого разговора. Казалось, что они физически неспособны говорить друг с другом о заурядных вещах. Это очень смущало меня, но я молчал.
Мы с Дэнни много говорили о его увлечении Фрейдом. Мы сидели за нашим столом на третьем этаже библиотеки, окруженные лабиринтоподобными стеллажами, и он рассказывал мне о том, что он прочитал за этот год, и о том, что читает сейчас. Фрейд, очевидно, всерьез озадачил его — выбил его из колеи, как он выразился однажды. Но он не мог бросить его, потому что по мере чтения ему становилось все очевиднее, что Фрейд проник непостижимо глубоко в природу человека. И это смущало Дэнни больше всего. Взгляд Фрейда на природу человека был каким угодно, только не благосклонным, каким угодно, только не религиозным. Он оторвал человека от Бога, как выразился Дэнни, и подженил к Сатане.
Дэнни теперь достаточно знал о Фрейде — настолько действенным оказался выбранным им метод изучения, — чтобы пользоваться фрейдовской терминологией с той же легкостью, с которой он оперировал терминологией Талмуда. В первые две недели июля он потратил часть времени в библиотеке на то, чтобы терпеливо изложить мне основы фрейдизма. Мы сидели за нашим столом: Дэнни — в своем черном костюме, который он носил независимо от погоды, в белой рубашке без галстука, с бахромками, в кипе, с длинными пейсами и с жесткими волосками, которые теперь росли по всему лицу, почти как взрослая борода, я — в безрукавке, летних брюках и в кипе — и беседовали о Фрейде. То, что я тогда услышал, было для меня ново, настолько ново, что я не сразу смог переварить. Но Дэнни был терпелив — так же терпелив, как мой отец, и постепенно я начал понимать психологические построения Фрейда. И тоже был ошарашен. А более всего тем, что Дэнни, казалось, совершенно не отторгал фрейдизма. Как это возможно, спрашивал я себя, чтобы идеи Талмуда и мысли Фрейда умещались в голове одного и того же человека? Мне казалось, что одно непременно должно вытеснить другое. Но когда я сказал об этом Дэнни, он пожал плечами, ничего не ответил и вернулся к своему чтению.
Будь мой отец здоров, я бы обсудил с ним это, но он был в больнице, медленно поправлялся, и я не хотел тревожить его еще и тем, что читал Дэнни. Ему хватало собственных переживаний. Когда бы мы с Дэнни не приходили его навестить, его кровать оказывалась завалена ворохом газет. Он читал все, что только мог найти, о гибели европейского еврейства. И не говорил ни о чем, кроме европейского еврейства и ответственности, лежащей ныне на еврействе американском. Порой он упоминал о важности Палестины как еврейского дома, но больше переживал об американском еврействе и о том, насколько ему сейчас нужны учителя и раввины. Как-то он спросил нас с Дэнни, что мы сейчас читаем. Дэнни честно ответил — Фрейда. Отец, сидевший в своей больничной койке на подушках, посмотрел на него и зажмурился. Он очень исхудал за это время — он и до инфаркта был худее некуда, но после него потерял еще фунтов десять — и стал очень раздражительным. Так что я испугался, что он сейчас ввяжется с Дэнни в спор о Фрейде, но он только вздохнул и покачал головой. Он очень сейчас устал, сказал мой отец, он поговорит с Дэнни о Фрейде в другой раз. Но Дэнни не должен полагать, будто Фрейд — последнее слово в психоанализе, многие великие мыслители не разделяют его идей. После чего вернулся к гибели европейского еврейства. Известно ли нам, спросил он, что 17 декабря 1942 года мистер Иден[60] выступил в палате общин и представил детальное описание нацистского плана, уже к тому времени осуществлявшегося, «окончательного решения еврейского вопроса» в Европе? А еще — известно ли нам, что мистер Иден, хоть он и грозил нацистам ответными мерами, ни словом не обмолвился о практических шагах, которые надлежит предпринять для спасения евреев от известной ему участи? В Англии проходили митинги, протесты, подавались петиции, писались открытые письма, — словом, были задействованы все механизмы демократии, чтобы побудить британское правительство к каким-то действиям, и не было предпринято ровным счетом ничего. Все сочувствовали, но ничье сочувствие не оказалось достаточно действенным. Британцы впустили некоторое количество евреев — и затем захлопнули двери. Америка тоже не обеспокоилась как следует. Никто не обеспокоился как следует. Мир захлопнул свои двери — и шесть миллионов евреев оказались убиты. Что за мир! Что за безумный мир!
— Кому еще надо действовать, как не нам, американским евреям? — заявил он. — Некоторые говорят, что надо ждать, пока Господь не пошлет нам Мессию. Но мы не можем полагаться на Господа! Мы должны своими руками сотворить Мессию! И заново отстроить американское еврейство! И Палестина должна стать еврейским домом! Мы достаточно настрадались! Сколько нам еще ждать Мессию?!
Моему отцу вредно было так волноваться, но его невозможно было остановить. Он не мог говорить ни о чем, кроме гибели европейского еврейства.
Однажды утром, за завтраком, рабби Сендерс нарушил грустное молчание, вздохнул и без видимой причины принялся рассказывать нам мягким, напевным голосом историю об одном старом благочестивом хасиде, который задумал путешествие в Палестину — Эрец-Исраэль, как он называл ее, используя традиционное название и выделяя голосом «Э» и «ра», — чтобы провести последние годы жизни на Святой земле. Наконец, после долгих мытарств, он добрался до Стены Плача и через три дня умер — молясь у Стены о Мессии, который придет и освободит народ свой. Рабби Сендерс рассказывал эту историю, раскачиваясь вперед и назад, и, когда он закончил, я заметил вполголоса, не упоминая имени моего отца, что сейчас есть люди, которые считают, что пришло время сделать Палестину еврейским домом, а не только местом смерти для благочестивых евреев. Реакция всей семьи оказалась неописуемой — словно бросили горящую спичку в солому. Я прямо ощущал яростный жар, которым мигом сменилась теплота, разлитая за семейным столом. Дэнни окаменел и уставился в тарелку перед собой. Его брат испустил сдавленный стон, а сестра и мать замерли на своих стульях. Рабби Сендерс взглянул на меня, в его глазах вспыхнула дикая ярость, борода затряслась. Он наставил на меня палец, как оружие, и закричал:
— Кто эти люди?! Кто эти люди?! — кричал он на идише, и его слова вонзались в меня как ножи. — Апикойрсим! Гоим! Бен-Гурион и его гоим возродят Эрец-Исраэль?! Они построят для нас Еврейскую землю? Они принесут Тору на эту землю? Гойство они принесут на эту землю, а не Тору! Бог возродит эту землю, а не Бен-Гурион и его гоим! Когда придет Мессия — тогда у нас будет Эрец-Исраэль, Святая земля, а не земля, испорченная еврейскими гоим!
Я был поражен, ошарашен и раздавлен его яростью. Его реакция оказалась для меня настолько неожиданной, что я в буквальном смысле позабыл дышать и теперь ощутил нехватку воздуха. Меня словно бросили в огонь. Молчание, расползшееся за столом вслед за его выпадом, как лишай по дереву, лишь усугубило враждебность. Мне было крайне неуютно — словно с меня сорвали одежду. Я не знал, что сказать или сделать, и просто молча таращился на него.
— Землю Авраама, Исаака и Иакова — возродят еврейские гоим, порченые люди? — закричал он снова. — Нет! Не бывать тому, покуда я жив! Кто это говорит? Кто говорит, что это мы должны возродить сейчас Эрец-Исраэль? А как же Мессия? Мы что же, по-твоему, должны позабыть про Мессию? Для того ли шесть миллионов были убиты? Чтобы мы совсем позабыли про Мессию, совсем позабыли про Царя Вселенной? Почему, по-твоему, я забрал мой народ из России в Америку, а не в Эрец-Исраэль? Потому что лучше жить в земле истинных гоим, а не в земле еврейских гоим! Кто это говорит, будто мы должно возродить Эрец-Исраэль, а? Я тебе скажу, кто так говорит. Апикойрсим так говорят! Еврейские гоим так говорят! Истинные евреи ничего подобного не скажут!
Повисло долгое молчание. Рабби Сендерс откинулся на стуле, тяжело дыша и дрожа от ярости.
— Пожалуйста, не сердись так, — нежно попросила сестра Дэнни. — Тебе это вредно.
— Простите, — с трудом пробормотал я, не зная, что еще сказать.
— Рувим не сам так думает, — тихо продолжила сестра Дэнни, обращаясь к отцу. — Он просто…
Отец прервал ее сердитым взмахом рук. Затем твердо прочитал благодарственную молитву и вышел из кухни, по-прежнему в ярости.
Сестра Дэнни потупилась в тарелку, ее черные глаза были печальны.
Позднее, когда мы с Дэнни ушли в его комнату, он просил меня подумать десять тысяч раз, прежде чем отпускать подобные замечания в присутствии его отца. С его отцом можно чудесно ладить — пока он не сталкивается с идеей, пришедшей из «порченого мира».
