Три часа ночи - Карофильо Джанрико

В номерах отеля «Прованс» лежали ковры и витал какой-то металлический запах. Других воспоминаний о гостинице у меня не сохранилось. Мама заняла одноместный номер, мы с папой двухместный. Родители вели себя друг с другом вежливо и отчужденно, будто двое малознакомых людей.

Такое положение дел нервировало и печалило меня, и я ловил себя на мысли, что хочу быть взрослым, здоровым и самодостаточным.

5

Центр «Сен-Поль», специализировавшийся на лечении эпилепсии, располагался в непримечательном на вид большом современном здании где-то на выезде из Марселя. Добрались мы туда на такси: папа сидел с одной стороны, мама с другой, а я посередине.

В отличие от больницы, куда меня привезли после приступа, в центре «Сен-Поль» все работало как надо и царила атмосфера спокойствия и деловитости. Казалось, это заведение находится в другом мире, а с учетом того, насколько новым оборудованием оно было оснащено, и в другой эпохе.

Нас встретил ассистент доктора Гасто, отвечавший за предварительное обследование. «Профессор примет вас, когда мы выполним все необходимые процедуры и заполним документы», — пояснил он моим родителям, которые бегло говорили по-французски. Поймав себя на мысли, что никогда не смогу так запросто общаться ни на одном языке, кроме итальянского, я невольно взгрустнул.

Чего только ни делали со мной на протяжении двух последующих дней! Память путается, образы накладываются один на другой: электроды на голове, кушетки, компьютеры, графики, рентгеновские снимки, всякие футуристические устройства, особенно то, на экране которого с бешеной скоростью мелькали цветные картинки, погружавшие меня в галлюциногенный бред.

До сих пор помню многих врачей, медсестер, а главное — детей и подростков. Кто-то из ребят носил шлем, кто-то сверкал щербатой улыбкой, а кто-то ходил весь в синяках или с перевязанной головой.

Это было тревожное зрелище. Мне рассказали, что при тяжелых формах эпилепсии припадки бывают частыми и сильными. Во время приступов больные теряют сознание, падают и получают различные травмы.

Глядя на других пациентов (а за три дня, проведенных в центре «Сен-Поль», я всякого насмотрелся), я испытывал два противоречивых, почти противоположных чувства. С одной стороны, мне наконец стало понятно, что я счастливчик и что все могло быть гораздо хуже. Ведь я лишь однажды упал в обморок и не обзавелся слегка пугающей беззубой улыбкой.

С другой стороны, я пытался понять, действительно ли мне ничто не угрожает, или же, наоборот, риск обострения велик и я вот-вот окажусь в этом адском кругу своих немощных и явно несчастных сверстников.

Настало время познакомиться с профессором Гасто.

Ровно в одиннадцать часов дверь его кабинета распахнулась, и мы вошли. Впервые увидев доктора Гасто, я отметил про себя, что он похож на киноактера Мишеля Пикколи.

Гасто производил впечатление веселого и по-гасконски решительного человека. У него была пышная борода с проседью, густые брови и живые темные глаза, в которых поочередно мелькали веселье и гнев.

Он пролистал мою медицинскую карту, задерживая внимание то на одном, то на другом документе. Неожиданно его брови удивленно приподнялись. Пробормотав что-то о газированных напитках, доктор продолжил чтение.

Наконец он взглянул на меня и улыбнулся:

— Антонио, скажи, а чем ты любишь заниматься? Может, у тебя талант к музыке, рисованию, чему-нибудь еще? — Он хорошо говорил на итальянском и искренне радовался, демонстрируя это умение.

Вопрос застал меня врасплох.

— Люблю рисовать, — ответил я секунд через десять.

— Нарисуешь мой портрет? Хотя бы эскиз.

— Э-э… хорошо, попробую.

Доктор вручил мне лист бумаги и два карандаша. Ощущая на себе изумленные взгляды родителей, я набросал его портрет.

Когда рисунок был закончен, я протянул его Гасто. Он посмотрел на мое произведение и одобрительно кивнул: то ли ему понравился рисунок, то ли он увидел в нем подтверждение какой-то своей догадки.

— Существует множество разновидностей эпилепсии, — приступил он к главной теме беседы. — Состояние Антонио нетяжелое, и, к счастью, прогноз благоприятный. Полагаю, спустя несколько лет терапию можно будет отменить.

Далее доктор объяснил, что медицинские заключения никогда не бывают стопроцентно точными, но мой случай внушает ему уверенность и оптимизм. Что конкретно явилось причиной патологии, установить не удалось, это действительно была классическая идиопатическая эпилепсия, которая, скорее всего, имела связь с родовой травмой. Что касается плана лечения, Гасто поправил и упростил его. Четыре разных препарата, которые я принимал ежедневно, заменили на один. Говоря о мерах предосторожности, доктор посоветовал избегать бокса, регби и греко-римской борьбы, но в остальном я был волен заниматься всем, чем захочу, в том числе футболом. На повторное обследование мне предписывалось явиться через три года, — если показатели будут в норме, в деле о моей болезни торжественно поставят точку.

Слушая доктора, мы с каждой секундой ощущали все большее облегчение. Родители выглядели как двое подсудимых, которым судья зачитал оправдательный приговор. Я, конечно, тоже воспрял духом. Тем не менее кое о чем Гасто умолчал, а мне хотелось получить ответы на все вопросы.

— Зачем вы попросили меня нарисовать ваш портрет? — полюбопытствовал я, когда до меня дошло, что доктор ждет этого вопроса.

Он хитро улыбнулся:

— Я долгие годы исследовал возможные связи между эпилепсией и талантом, особенно художественным, написал на эту тему ряд статей. Многие великие люди были эпилептиками.

— Кто был эпилептиком? — осведомился я, понимая, что впервые могу произнести это слово вслух.

— Вот лишь несколько имен: Аристотель, Паскаль, Эдгар Аллан По, Федор Достоевский, Георг Фридрих Гендель, Юлий Цезарь, Гюстав Флобер, Ги де Мопассан, Гектор Берлиоз, Исаак Ньютон, Мольер, Лев Толстой, Леонардо да Винчи, Людвиг ван Бетховен, Микеланджело, Сократ, Винсент Ван Гог.

Пораженный ответом доктора, я задумался.

Удивительно, насколько по-разному мы можем относиться к одному и тому же обстоятельству в зависимости от угла зрения.

С момента, когда у меня диагностировали эпилепсию, я воспринимал ее как клеймо неполноценности, позорный знак, который следовало скрывать. Едва доктор Гасто перечислил имена гениев, у которых, по-видимому, была та же болезнь, что и у меня, в моем внутреннем мире произошел переворот. Из-за эпилепсии я ощущал себя изгоем, из-за нее же стал чувствовать себя избранным, членом особой касты высших существ.

— Оставь на рисунке автограф, пожалуйста, — обратился ко мне Гасто почти официальным тоном.

Я выполнил просьбу, и это показалось мне естественным, словно я только что подписал договор с новой жизнью, которая начиналась у меня здесь и сейчас.

Доктор встал, пожал мне и родителям руки, повторяя, что мы расстаемся на три года, и проводил нас до порога.

— Кстати, Антонио, — произнес он, берясь за дверную ручку.

— Да?

— Ты можешь ее пить.

— Что?

— Газировку.

6

Благодаря тому, что лечение упростилось и диагноз доктора Гасто возвратил мне ощущение собственной нормальности, жизнь постепенно вернулась в обычный ритм.

Томительная депрессия, в которой я пребывал после выписки из больницы, понемногу сошла на нет. Я снова делал то же, что и прежде, в том числе играл в футбол и пил газировку. Другими словами, опять стал таким же, как мои сверстники, при этом в глубине души желая сильно отличаться от них. Впрочем, подобная шизофрения — вести себя как все и мечтать о том, чтобы быть непохожим ни на кого, — свойственна каждому подростку.

Кстати, интерес к чтению тоже вернулся.

Три года тянулись нестерпимо медленно, как некое вечное настоящее. Эта странная пора была скорее полна фантазий, нежели знаменательных свершений.