Екатерина Вильмонт - Зеленые холмы Калифорнии
– Но ведь это же смерть для тысяч людей!
– А ты что, не знала, чем я занимаюсь? Именно смертью! Всю свою жизнь! – Потом он спохватился, понял что-то: – Лёка, думаешь, я не знаю, что эта война – ужас, преступление и все такое? Сколько наших парней погибло, сколько еще бед она наделает в будущем, эта чертова война, но… Ты разве не замечала, что мы никогда не говорим, что работаем на оборонку, всегда только «на войну»…
Он был прекрасным отцом, обожал Ариадну, и это он настоял, чтобы родилась Стаська.
– Никаких абортов! Вырастим, воспитаем, вот скоро меня турнут на пенсию, чем прикажешь мне заниматься? Буду внука растить. Или лучше внучку! Да, девочки лучше, их на войну не забирают! А я выращу такую девчонку, чтобы умела за себя постоять! Тобой, Адька, мне некогда было заниматься, зато внучку я возьму на себя! А ты живи, учись, работай, можешь еще и внучка потом подкинуть, я не возражаю!
Он же настоял, чтобы Стаську назвали Станиславой, в честь его отца. Сейчас я часто думаю о том, что он вовремя умер. Не дожил до полного краха армии, хоть никогда не был военным, и всей той системы, которой истово служил всю жизнь. В том мире у него было свое место, а в новом он его не нашел бы, превратился бы в жалкого брюзжащего пенсионера. Нет, он просто покончил бы с собой.
Мне повезло в жизни, что я встретила такого человека и жила за ним как за каменной стеной.
Я еще училась в театральном, и одна девочка с нашего курса пригласила меня к себе послушать записи Вертинского – отец подарил ей магнитофон. Тогда Вертинский был почти забыт. Помню, мы сидели у них на кухне, слушали Вертинского и пили домашнее вино из чайных чашек, на всякий пожарный случай, для маскировки, заедали жирнющим печеньем курабье и курили – разлагались, одним словом. Я совершенно влюбилась в песни Вертинского, особенно меня пленила одна, которую я с тех пор нигде и никогда не слышала. Там были такие упоительные строчки:
Вами бредят в Лондоне и Вене,
Вами пьян Мадрид и Сан-Суси,
Это ваши светлые колени
Вдохновили гений Дебюсси.
И забыв свой строгий стиль латинский,
Перепутав грозные слова,
Из-за вас епископ Лотарингский
Уронил в причастье кружева…
Боже мой, как кружилась голова от этих строк у молоденьких студенток театрального училища… Как хотелось и верилось, что из-за нас тоже будут сходить с ума если не епископы (епископы нас тогда совсем не занимали), но какие-то знаменитые, талантливые, могущественные мужчины… Но главное – европейские столицы. Когда мы слушали эту песню, наверное уже в десятый раз, в дверях вдруг раздался голос:
– Так! Это что за образ жизни? Мы обмерли от ужаса. В кухню вошел отец подружки, генерал в штатском, а с ним мужчина помоложе, мы вскочили, я зажала в кулаке окурок, а генерал схватил со стола чашку и отпил глоток.
– Гляди, Леонид, как молодежь время проводит, а? Вертинский, вино, сигареты! Этому вас в институте учат?
Голос у него был грозный, а в глазах плясали веселые черти. Он и сам был подшофе.
– Это ваше счастье, что я тут парней не застал! Леокадия, брось окурок, а то руку сожжешь, дурища! Ну вот что, девки, быстро заметайте следы оргии и собирайте на стол! Мы голодные! Ольга, грей ужин, чтобы к приходу матери все было чинно-благородно.
Мы, поняв, что гроза прошла стороной, метнулись выполнять приказание, но я все время чувствовала, что этот Леонид то и дело на меня посматривает. Но он же такой старый!
– Лёка, смотри, как он на тебя лупится, – шепнула мне Олька. – Потрясающий мужик, между прочим.
– А сколько ему лет?
– Тридцать четыре.
– Но он же старик!
– Много ты понимаешь! Мужчина в самом соку!
Почему-то от ее слов меня бросило в жар.
Потом мы вчетвером ужинали, и Леонид вызвался меня проводить. Я была жутко смущена, но в то же время мне это польстило. Олька успела нашептать, что он очень крупная шишка для своего возраста, без пяти минут доктор наук и еще, что он вдовец.
У него была бежевая «Волга». Это меня добило. Самое смешное, что он тоже был смущен.
– Куда вас отвезти, Леокадия?
– До ближайшего метро. А то мне далеко.
– Нет уж, я вас до дома довезу. Вы где живете?
– В Черемушках.
– Значит, едем в Черемушки. Какое у вас имя красивое – Леокадия. Никогда не встречал девушек с таким именем. Только по радио слыхал – Леокадия Масленникова, певица такая есть. Знаете?
– Знаю.
– А вы, значит, актрисой быть собираетесь?
– Да.
– У вас получится. Вы красивая, и голос у вас…
– Этого еще мало.
– Ну и талант, наверное, есть, если приняли в институт…
– Этого тоже еще мало.
– А что же еще нужно? Блат?
– Нет, везенье.
– А вы разве невезучая?
– Да нет, не сказала бы…
– А парень у вас есть? Хотя что я спрашиваю, еще бы… такая девушка…
И что-то в его голосе было такое, что я испугалась. Что-то такое, что бывает раз в жизни… так мне тогда показалось. И я почему-то ответила:
– Нет, парня у меня нет. Был и сплыл.
– А сколько вам лет, Леокадия?
– Девятнадцать.
– Ох, грехи наши тяжкие, – засмеялся он.
– Какие грехи?
– Замуж хочешь?
– Что? – перепугалась я.
– Замуж за меня пойдешь?
Это было романтично, как в кино, но настолько дико…
– Что, страшно? – нежно улыбнулся он.
– Да, – призналась я. Потом он говорил, что именно в этот момент полюбил меня.
Поженились мы только через год. Многие девочки мне завидовали, а Ольга Густавовна, наш педагог по сценречи, с грустью сказала:
– Для актрисы такой муж – не в радость.
– Почему?
– За границу тебя выпускать не будут.
– Подумаешь! – фыркнула я. – Не больно-то и хочется. Как послушаешь рассказы о заграничных гастролях, с души воротит. Бульонные кубики, сырокопченая колбаса и консервы… Это же так унизительно…
Она очень внимательно тогда на меня посмотрела, как будто впервые видела.
– В чем-то ты права, наверное. И все-таки, когда труппа уедет, а ты останешься… И если в кино будешь сниматься, никаких тебе кинофестивалей.
– Почему? А московский? – смеялась я. Я была уже влюблена на всю катушку. А театр… Что театр, наверное, я смогу без него обойтись.
И он тоже без меня смог. Ни в один московский театр меня не взяли. И кто-то посоветовал мне прослушаться на радио. Лёня был счастлив. С одной стороны, я при деле, при профессии, а с другой, никто меня в лицо не знает, никакая звездная болезнь мне не грозит. К тому же диктор всесоюзного радио – это звучало…
Я долго пробыла на кладбище, хотя погода стояла ужасная. Дождь, холод. Но мне хорошо вспоминалось там, было грустно и нежно на душе. Он был самой большой моей любовью, даже единственной, все остальное не в счет.
