Банана Ёсимото - Цугуми
Весна и сестры Ямамото
В начале этой весны мой отец и его прежняя жена получили официальный развод, и отец сообщил, что мы с мамой можем переезжать в Токио. К тому времени я уже сдала вступительные экзамены в Токийский университет, так что мы ожидали одновременно двух звонков: один от отца, а второй из университета с сообщением о зачислении. Нечего и говорить о том, что в это время мы обе трепетали от каждого звонка, и Цугуми как раз в эти дни часто звонила мне просто без повода, чтобы только сказать «хэлло» или спросить, нет ли новостей из университета, хотя прекрасно знала, что действует этим мне на нервы. Но так как находились я и мама всё время в приподнятом настроении, мы могли реагировать на них достаточно дружелюбно: «А, это ты, Цугуми?» – и тому подобное.
Я и мама были переполнены радостным ожиданием предстоящего переезда в Токио, и это было подобно чувству, которое испытываешь, когда тает зимний снег.
Мама, хотя и с удовольствием работала в гостинице «Ямамотоя», в действительности долгое время только и ждала этого дня. Со стороны не было заметно, что она особенно страдает, своим поведением она сводила к минимуму горечь ожидания, и мне казалось, что её хорошее настроение поддерживало отца в стремлении создать новую семью и не вызывало желания отказаться от нас. Моя мать не была сильным человеком, но и слабой не выглядела. Я часто слышала, как она жаловалась тёте Масако на свою судьбу, но делала это с улыбкой и таким тоном, что её жалобы звучали не слишком серьёзно. Поэтому тётя Масако, не зная, как ей на них реагировать, только кивала, а иногда даже улыбалась.
Однако, как бы хорошо ни относились к маме окружающие, это не меняло её положения иждивенки-любовницы, у которой не было будущего, и, несомненно, в глубине души, устав от такой неопределённости, она не раз испытывала тревогу, которая была причиной её слёз.
Я подозревала о подобных настроениях мамы и, видимо, поэтому выросла, незаметно миновав тот возраст, которому свойственно бунтарское поведение. И этот приморский городок, в котором мы вдвоём провели столько лет, ожидая отца, научил меня многому.
Приближалась весна, и с каждым днём становилось всё теплее. При мысли, что мы отсюда скоро уедем, старые коридоры гостиницы «Ямамотоя», её горящая вечерами вывеска, притягивающая своим светом тысячи насекомых, окружающие нас горы, видневшиеся за шестами для сушки белья, на которых пауки сплели паутину, – все эти привычные для глаза повседневные картинки стали выглядеть как-то по-другому и оставили более отчётливый след в моей душе.
В последнее время я каждое утро гуляла по берегу в сопровождении соседской собаки породы акита, которой дали не вызывающее особых эмоций имя Пуч. При ясной погоде море казалось особенно красивым и набегающие волны, переливаясь в лучах восходящего солнца миллионами сверкающих звёзд, вызывали своей холодной красотой священное чувство недоступности. Я обычно садилась на край дамбы и любовалась морем, а Пуч радостно бегал по всему берегу, с удовольствием принимая ласки рыбаков.
Не помню точно когда, но к нашим прогулкам присоединилась Цугуми, что для меня было большой радостью. В прошлом, когда Пуч был ещё щенком, Цугуми над ним жестоко издевалась, и кончилось это тем, что он неожиданно цапнул её за руку. Я помню эту сцену, когда Ёко, тётя Масако, мама и я как раз собирались обедать, и едва тётя Масако успела спросить, а где же Цугуми, как та вошла в комнату с окровавленной рукой.
– Что случилось?! – закричала, вскочив, тётя Масако, на что Цугуми хладнокровно ответила:
– Вскормила змею на своей груди.
Это прозвучало настолько комично, что я, Ёко и мама невольно прыснули от хохота. С тех пор Пуч и Цугуми невзлюбили друг друга, и каждый раз, когда Цугуми пользовалась задней калиткой, Пуч заливался таким лаем, что мы волновались, как бы это не причинило беспокойства постояльцам гостиницы.
Будучи в хороших отношениях и с Цугуми, и с Пучем, я переживала из-за их вражды и была рада, когда они помирились ещё до моего отъезда.
Если не было дождя, Цугуми присоединялась к нам. Утром, услышав, как я открываю ставни, Пуч возбуждённо выскакивал из своей будки, гремя железной цепью. Я быстро умывалась, переодевалась для прогулки и бежала к нему через калитку Между гостиницей и задним двором соседей. Успокоив прыгающего Пуча, я снимала с него цепь и пристёгивала к ошейнику кожаный ремешок. Когда мы возвращались через калитку, нас уже ждала Цугуми. Поначалу прогулки проходили достаточно мрачно, так как Пуч недовольно ворчал, а Цугуми, опасаясь в глубине души нападения с его стороны, была несколько подавленной. Однако, постепенно привыкнув, Пуч даже стал позволять ей вести себя на поводке. Было приятно смотреть, как Цугуми, удерживая Пуча, радостно покрикивала: «Не торопись!» – и я решила, что Цугуми действительно хочет подружиться с Пучем. Но я всё же не спускала с них глаз, ибо, когда Пуч начинал бежать слишком быстро, Цугуми неожиданно так сильно дёргала за поводок, что он был вынужден становиться на задние лапы. Нельзя было допустить, чтобы мы загубили собаку соседей.
Для Цугуми подобные прогулки были очень полезны. После того как она присоединилась к нам, я наполовину сократила дистанцию, хотя всё равно испытывала тревогу, но, увидев, что цвет её лица улучшился и температура не повышалась, несколько успокоилась.
Одна из прогулок мне особенно запомнилась. В этот день небо было совершенно безоблачным и его цвет почти сливался с голубой поверхностью моря. Посередине пляжа возвышалась деревянная платформа в виде дозорной башни. Летом во время купального сезона на ней дежурили спасатели. Мы с Цугуми взобрались на неё, а Пуч бегал внизу, с завистью поглядывая в нашу сторону, а затем, убедившись, что ему не удастся подняться к нам, бросился бежать вдоль берега. Цугуми сердито закричала ему вслед: «Так тебе и надо», а Пуч в ответ громко гавкнул.
– Зачем ты так на него кричишь? – в изумлении спросила я.
– Разве мыслимо, чтобы эта чёртова скотина понимала человеческую речь? – смеясь, ответила Цугуми и перевела взгляд на море.
Тонкая прядь волос упала на лоб Цугуми, после подъёма на платформу её лицо покраснело от напряжения и под кожей были видны голубые жилки вен. Её глаза ярко сверкали, отражая блеск моря.
Я тоже перевела взгляд на море.
Море обладает поразительной притягательной силой. Двое могут смотреть на него, не замечая, молчат они или разговаривают. И это никогда не может наскучить. И сколь бы ни был громким рёв волн, и каким бы бурным ни было море, оно никогда не могло надоесть. Я не могла себе представить, что мне предстоит переезд туда, где нет моря, и испытывала в связи с этим поразительное беспокойство. В хорошие или тяжёлые минуты, в нестерпимую жару или в зимний холод, когда идёшь в храм для встречи Нового года под усыпанным звёздами небом, море всегда было здесь, рядом, такое же, как всегда. Была ли я маленькой или уже выросла, умирала ли в соседнем доме старая женщина или рождался ребёнок в доме врача, шла ли я на первое свидание или переживала потерянную любовь, море всегда опоясывало город, и его волны непрерывно набегали на берег или отступали вдаль.
