Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии
Фу… голые люди, которые даже и не соображали, что ходить голыми — это грех?!
— А что надела Ева? — спросил я, оглядывая окрестные деревья в надежде увидеть подходящий лист побольше.
Но Джори продолжил читать, не отвечая, в той своей манере нараспев, которая напоминала мне о древних временах, когда Бог надзирал за всеми — даже за голыми людьми, которые разговаривали со змеями. Джори говорил, будто он может положить любую библейскую историю на «воображаемую» музыку, и это пугало меня и вызывало бешенство: ведь я не мог слышать этой «воображаемой» музыки! Это будто делало меня глупее, еще хуже, чем просто тупым!
— Джори, а где здесь найти фиговый лист?
— Зачем тебе?
— Я бы снял одежду и носил его. Джори рассмеялся:
— Ой, не могу! Барт, для мальчишки носить фиговый лист можно только на одном единственном месте, но ты будешь смущен, если я тебе скажу, — на каком.
— Скажи! Я не засмущаюсь!
— Не-ет! Тебе станет стыдно!
— Мне никогда не стыдно!
— А тогда откуда ты знаешь, что такое стыд? Кроме того, ты что, видел когда-нибудь, чтобы папа, например, носил фиговый лист?
— Нет… Но если я никогда не узнаю, что такое фиговый лист, как я пойму: стыдно мне это будет или нет? Я сказал об этом Джори.
— Ха, тебе будет стыдно, будет!
Он снова начал насмехаться и прыгать через все мраморные ступени длинным и легким прыжком мне на зависть. Я-то знаю: он хотел, чтобы я семенил следом и беспомощно завидовал. Как бы я хотел быть таким же ловким! Как бы было хорошо так же танцевать, и чтобы все вокруг восхищались, и все любили меня… Джори всегда был старше, выше и красивее меня. Но погоди, Джори. Может, я стану умнее тебя, если уж не выше и красивее. У меня недаром большая голова — значит, в ней много мозгов. Я вырасту, я буду расти день за днем, и, может быть, перерасту Джори. Я буду выше папы, выше всех в мире!
Девять, только девять… как бы мне хотелось, чтобы мне было уже четырнадцать.
Джори сидел на верхней ступени, недосягаемый, оскорбительный… ненавижу. Несправедливо.
Я помню тот день, когда мне было только четыре года, и Эмма дала каждому из нас в руки по желтенькому пушистому цыпленку. Никогда не испытывал ничего подобного тому восторгу; никогда больше не держал в руках такого чуда… Я держал его, любил его, вдыхал его младенческий запах, а потом опустил осторожно на землю… — и проклятый цыпленок упал замертво!
— Ты чересчур сжал его, — сказал папа, который все мог всегда объяснить. — Я же предупреждал, чтобы ты не держал его чересчур сильно. Цыплята очень нежные, и обращаться с ними надо с осторожностью. Сердечко у них находится совсем близко, под кожицей, так что давай договоримся, что в следующий раз ты будешь осторожнее, ладно?
А я боялся, что Бог тут же накажет меня, прямо на месте, хотя ведь это была и его вина, верно? Я же не виноват, что мои нервные окончания не пронизывают всю кожу, и что я не могу чувствовать боль, как все — это Его вина! Но Бог простил меня, и через некоторое время я подошел к клеточке, в которой гулял живой цыпленок — цыпленок Джори. Я вытащил его и хотел сказать ему, что у него есть надежный друг. Как мы веселились с ним! Он бегал от меня, я гонялся за ним, наверное, часа два или больше — и вдруг ни с того ни с сего этот цыпленок тоже упал замертво!
Я ненавидел смерть и всех мертвяков. Отчего жизнь такая хрупкая?
— Что с тобой?! — кричал я ему в отчаянии. — Я же не давил на этот раз! Я даже не держал тебя! Я был осторожен, так перестань притворяться, а то папа подумает, что я нарочно убил тебя!
Как-то раз я видел, как папа спас тонувшего человека и выкачал воду у него из легких. Я сделал то же самое, надеясь, что цыпленок оживет. Но он был мертв. Я помассировал его сердце, но никакого результата не последовало… Я молился, чтобы он ожил, но он оставался мертв.
Я ни для чего не годился. Все было напрасно, ничего не получалось. Я никак не мог оставаться чистым. Эмма говорила, что надевать на меня чистую одежду — пустая трата ее времени и усилий. Я желал помочь вытереть тарелку — и непременно ронял ее. Мне покупали новую игрушку — и через несколько минут она ломалась. Я обувал новые башмаки — и через десять минут они уже выглядели, как старые. Я же не виноват, что они стираются так быстро. Просто не умеют делать хорошую обувь. Я никогда не видел своих коленок не пораненными и не забинтованными. Когда я играл в мяч, мои руки не слушались и не могли поймать его. Подпрыгивая, я падал. Больше того, дважды при игре в мяч я ломал пальцы. Трижды я падал с дерева. Однажды я сломал правую руку, в другой раз — левую. В третий раз я отделался ушибами. Джори никогда ничего не ломал.
Не удивительно, что мама запрещала нам с Джори ходить в тот старый огромный дом по соседству, где было множество лестниц, потому что она знала, что рано или поздно я упаду с какой-нибудь лестницы и переломаю кости.
«Жалко, что у тебя совсем нет координации», — говорил обычно Джори
Он встал и заорал:
— Барт, не убегай, как девчонка! Нажми на ноги, используй их, как батут. Вложи в них всю силу и прыгай! Забудь о том, что можешь упасть! Ты не упадешь, если не будешь думать об этом. Если ты поймаешь меня, я отдам тебе свой скоростной мяч!
Господи, ничего я больше не желал в этом мире, кроме того чудесного мяча! Джори умел здорово бросать его. Когда мы расставляли жестянки в ряд на стене и пуляли в них мячами, он умудрялся сбивать одним ударом несколько. Я никогда не мог сбить ни одной, но зато я здорово сбивал людей и разбивал стекла, которых даже не видел до того.
— Плевать мне на твой мяч! — рявкнул я, хотя мне очень хотелось его заполучить.
Его мяч был гораздо лучше, чем мой; ему всегда доставалось все лучшее.
Он с сочувствием посмотрел на меня. Ненавижу, когда меня жалеют!
— Хорошо: я отдам его тебе, даже если ты не выиграешь и не прыгнешь; а ты отдашь мне свой.
Поверь, я не хочу поиздеваться над тобой. Я просто хочу, чтобы ты перестал бояться, что все сделаешь не так.
Он улыбнулся своей чарующей белозубой улыбкой. Его улыбку все находили очаровательной, особенно, мама. Мое лицо всегда было мрачно.
— Не желаю я твоего мяча, — повторил я; и я на самом деле не желал, чтобы меня унизили в очередной раз, да еще некто такой красивый, грациозный, взрослый, вышедший из фамилии потомственных русских балетных танцоров, которые, в свою очередь, всегда женились на балеринах.
Но что такого, скажите на милость, в этих танцорах? Что такого великого? Ничего, ровным счетом ничего! Просто Бог пожелал почему-то сделать ноги Джори красивыми и стройными; а мои — неловкими шишковатыми палками, которые к тому же всегда в ссадинах.
