Иэн Макьюэн - Искупление
– Ненавижу пьесы и все, что с ними связано.
– Я тоже, – подхватил Джексон, – и еще переодевания.
За обедом всем объяснили, что близнецов можно различать по ушам: у Пьерро на мочке левого уха не хватало треугольного кусочка, вырванного собакой, которую он мучил, когда ему было три года.
Лола с полным безразличием смотрела в сторону. Брайони удивилась:
– Как можно ненавидеть пьесы?
– Они просто повод, чтобы покрасоваться, – объяснил Пьерро и пожал плечами в знак того, что это очевидно.
Брайони вынуждена была признать, что в его словах есть резон. Именно поэтому она как раз и любила пьесы, по крайней мере собственную; все должны были обожать ее. Глядя на мальчишек, под чьими стульями образовались лужицы, вода из которых уже начала просачиваться в щели между половицами, она понимала, что они никогда не разделят ее честолюбивых устремлений. Тем не менее Брайони постаралась смягчить свой тон:
– По-твоему, Шекспир просто хотел покрасоваться?
Пьерро бросил тревожный взгляд на Джексона. Воинственная, как казалось Пьерро, фамилия была ему смутно знакома, от нее попахивало школой и взрослой самоуверенностью, но близнецы всегда черпали смелость во взаимной поддержке.
– Конечно, это все знают, – сказал он.
– Вот именно, – подтвердил Джексон.
Лола посмотрела сначала на Пьерро, а потом перевела взгляд на Джексона. В семье Брайони миссис Толлис никогда не приходилось обращаться одновременно к обеим дочерям. Теперь Брайони поняла, как это делается.
– Вы будете участвовать в спектакле, а то получите по затрещине, после чего я все расскажу родителям, – пообещала она.
– Если ты дашь нам подзатыльники, то это мы все расскажем родителям,
– Вы будете участвовать в спектакле, или я расскажу родителям.
Несмотря на то что возможность наказания обсуждалась, это ничуть не снижало его опасности. Пьерро закусил нижнюю губу и стал сосать ее.
– Почему мы должны это делать? – В вопросе слышалась уступка.
Лола, взъерошив его мокрые волосы, объяснила:
– Помните, что говорили родители? Мы – гости в этом доме и должны быть… Какими мы должны быть? Ну, скажите. Какими мы должны быть?
– Пос-слушными, – дуэтом жалобно ответили близнецы, запнувшись на непривычном слове.
Повернувшись к Брайони, Лола улыбнулась:
– Пожалуйста, расскажи нам о своей пьесе. Родители. Какая бы законная сила ни заключалась в этом существительном, она вот-вот должна была утратить свое значение, если уже не утратила, но пока это не стало общепризнанным фактом, требовалось соблюдать порядок и требовать послушания, даже от самых маленьких. Брайони вдруг устыдилась того, что в своем эгоистическом порыве не дала себе труда предположить, будто ее кузены и кузина могут отказаться от участия в представлении «Злоключений Арабеллы». Но на их долю выпало пережить собственные злоключения, собственную катастрофу, и теперь, оказавшись гостями в ее доме, они чувствовали себя обязанными ей. А хуже всего, что Лола дала понять: она тоже будет участвовать в спектакле, пусть и через силу. Куинси, переживавшие не лучшие времена, еще и подвергались принуждению. Однако – Брайони с трудом старалась ухватить сложную мысль, обретавшую очертания у нее в голове, – не было ли здесь некой игры, не пыталась ли Лола, используя близнецов, довести до ее сведения что-то свое, враждебное и разрушительное? Будучи на два года младше, Брайони чувствовала уязвимость своего положения, тяжесть двухлетнего превосходства кузины, изящно давившей на нее, и собственная пьеса уже смущала ее и казалась жалкой.
Избегая встречаться взглядом с Лолой, она стала пересказывать сюжет, несмотря на то, что его незатейливость ошеломляла теперь ее самое. Ей больше не хотелось заразить своих родственников трепетом ожидания предстоящей премьеры.
Как только она закончила, Пьерро заявил:
– Я буду графом. Мне нравится играть плохого человека.
Джексон сказал просто:
– А я – принц. Я всегда принц.
Брайони захотелось притянуть их к себе и расцеловать, но она лишь кивнула:
– Что ж, очень хорошо.
Лола, опустив ногу и одернув платье, встала, словно собралась уходить, потом, вздохнув то ли с грустью, то ли со смирением, сказала:
– Ну, поскольку пьесу написала ты, ты, конечно, будешь Арабеллой…
– О нет, – возразила Брайони. – Нет. Вовсе нет. Говоря «нет», она, разумеется, имела в виду «да». Безусловно, роль Арабеллы предназначалась ей. «Нет» относилось лишь к Лолиному «конечно». Брайони должна была играть Арабеллу не потому, что сама написала пьесу, а потому, что ей и в голову не приходило, как может быть иначе, ведь именно Арабеллой должен был увидеть ее Леон, да она и была Арабеллой.
Но слово вырвалось, и Лола сладким голосом подхватила:
– В таком случае ты не будешь возражать, если ее сыграю я? Думаю, я смогу сделать это очень хорошо. По правде говоря, если выбирать из нас обеих…
Она не закончила фразу, а Брайони, не умея скрыть ужас, лишь смотрела на кузину, не в состоянии произнести ни слова. Она понимала: роль уплывает от нее, но не могла придумать, что сказать, чтобы этого не случилось. Пользуясь молчанием Брайони, Лола начала излагать свои преимущества:
– В прошлом году я сильно хворала, поэтому болезнь тоже смогу отлично сыграть.
Тоже? Брайони не могла тягаться со старшей кузиной. Неотвратимое несчастье туманило ей голову. Один из близнецов с гордостью добавил:
– И еще ты участвовала в школьном спектакле.
Как могла Брайони сказать им, что Арабелла – не веснушчатая? Кожа у нее бледная, а волосы черные, и ее мысли – это мысли самой Брайони. Но разве можно отказать кузине, оказавшейся так далеко от дома и переживающей крушение семьи? Лола, похоже, читала ее мысли, потому что выложила последнюю карту, козырного туза:
– Скажи «да». Это будет единственным счастливым событием в моей жизни за все последние месяцы.
Да. Произнести слово у Брайони не повернулся язык, она лишь кивнула и тут же в отчаянии почувствовала, как нервная дрожь добровольного самоуничижения пробежала по коже и воздух вокруг запульсировал темными волнами. Ей хотелось убежать, оказаться в одиночестве, уткнуться лицом в подушку, смаковать горестную остроту момента, мысленно прокручивая события в обратном порядке, до того момента, с которого началось крушение. Ей было необходимо, закрыв глаза, вообразить все то бесценное, что она потеряла, отдала собственными руками, представить себе грядущий новый порядок. Это касалось не только Леона, но и старинного шелкового платья цвета персика со сливками, которое мама предназначала для ее свадьбы, то есть для свадьбы Арабеллы. Платье тоже придется отдать Лоле. Как сможет мать отвергнуть дочь, так любившую ее все эти годы? Перед мысленным взором Брайони уже стояла Лола в облегающем, идеально пригнанном по фигуре платье, видела бессердечную мамину улыбку и понимала, что единственный разумный выход для нее – убежать, поселиться в глухом лесу, питаться ягодами и ни с кем не разговаривать. Пусть однажды зимой, на рассвете, ее найдет бородатый лесник. Она, прекрасная и мертвая, босая или, возможно, в балетных туфельках с красными ленточками-завязками, свернется клубочком у подножия гигантского дуба…
