Евгений Эрастов - Забытая рукопись. Рассказ
— Извините, но мы телефоны своих членов давать не обязаны, — не менее дружелюбно ответил он. — Хотя я вам верю. Но вы до нее все равно не дозвонитесь — ей отключили телефон за неуплату.
В конце концов, я понимаю этого человека. Мало ли кто может позвонить. По голосу не определишь.
В субботу утром я поехал в Юрьев. Недалеко от моста через Клязьму свернул направо, оставил машину на лужайке, дошел до реки.
Старинная, политая кровью междоусобных разборок юрьевская земля ждала меня на том берегу узкой речки и совсем не отличалась от земли нашей, нижегородской. Кстати, Бибиков очень любил реки. Волга, Ока, Ветлуга, Кудьма, Керженец, Линда — это все было названо в его немногочисленных стихах. А в последний год появились Яуза и Сходня.
Только вот о Клязьме он ничего не написал. Хотя наверняка видел эту реку, вглядывался в нее из окон вагона.
В Юрьеве меня встретил усталый, плохо одетый человек, заместитель председателя правления местной писательской организации. О Ставрогиной он говорил без особого пиетета (и, наверное, заслуженно — я привык доверять людям и их оценкам). Дескать, на собрания не ходит, в свое время пыталась внести раскол в организацию. Я краем уха уже давно слыхал, что Союз писателей в нашей бедной стране раскололся на две неравные части и часть меньшая, наиболее амбициозная, в свое время пыталась вступить в альянс с новой властью, всячески шестерила перед ней, но новая власть ее в упор не увидела и раскол не поддержала. Так вот в Юрьеве видимого раскола как раз и не произошло. Но смута какая-то была, как и везде в начале девяностых, и Лариса Ставрогина к ней была причастна. Телефон ее он мне, в отличие от председателя, дал без всяких опасений — поверил на слово, за что я ему благодарен.
Нашел я Ставрогину далеко не сразу, на втором этаже барачного двухэтажного здания. Прежде всего поразило, насколько она была внешне похожа на Варвару.
И сейчас я думаю над тем, какое слово больше всего подошло бы к Ларисе Ставрогиной. Ведь я тоже когда-то хотел стать поэтом. Наверное, это слово — «блеклость». Вся она была какая-то поблекшая, и глаза у нее были мертвые, как у вяленой рыбы. Грязная у ворота старорежимная кофточка (именно за это место Лариса эту кофточку снимает и надевает, а вот постирать время не нашла), джинсовая юбка, кое-где махрящаяся на подоле, вечная сигаретка в руке.
Совсем не такой должна быть апологетка демократии. Впрочем, когда были эти смуты! Еще при жизни Виктора. Все уже давно быльем поросло, и при слове «демократия» Лариса вздрагивает и морщится.
— Я ни к каким писательским союзам не принадлежу, — сказала она, хотя вопроса на этот счет с моей стороны не было. Скорей всего, эта мышиная возня ее до сих пор занимала. — Числюсь просто. Хватит, наигрались в эти игры. Помощи не жду ни от кого — ни от писателей, ни от губернатора, ни от Димы Медведева. Но по Витькиному пути не пойду. У меня ребенок.
Ребенок вскоре показался в коридоре — кудрявая девочка лет семи. Я быстро осуществил в уме нехитрые арифметические вычисления. Лариса стала матерью уже не в первой молодости, года в тридцать три, не раньше. Замужем, как я понял почти сразу же, не была.
— Первое время была цель зацепиться в Москве, восемь лет на съемных квартирах обитала. И зачем это было мне нужно, ума не приложу. Работала в мелких издательствах корректором, посадила себе зрение, а деньги почти все на квартиру уходили.
Общая концепция жизни Ставрогиной была настолько проста и узнаваема, что я даже расстроился. Весь мир — бардак, мужики — говно, писатели — графоманы и бездарности, кругом одна мафия. В Москву ездит, однако, часто — благо что здесь недалеко, два часа на скоростном поезде. Публикуется в журналах, сейчас пробует себя в прозе — и, как я понял, небезуспешно.
— Витя? Да, способный парень. Пожалуй, самый яркий поэт из нашего семинара. Жаль, что так получилось. Мы с ним мало общались.
— А вот я считал, что вас связывала долгая дружба.
— Откуда такие сведения?
— От Варвары Кудашевой, моей однокурсницы.
Что-то вроде гримасы появилось на лице Ставрогиной, но она быстро разыграла полное равнодушие:
— Не знаю такой.
— Скажите, у вас не могло остаться стихов Виктора?
— Нет, что вы… Откуда? Компьютеры тогда еще только появлялись. Это сейчас у каждой собаки свой ноутбук с почтовым ящиком. Собака, точка, ру. Мир так резко меняется. Шестнадцать лет прошло с его гибели. Но Витя ничего не знал ни о компьютере, ни о мобильном телефоне.
«Шестнадцать лет…» Я посчитал. Лариса не ошиблась, и это точно названное число заставило меня усомниться в том, что они с Витей «мало общались».
— Пойдемте на лоджию, покурим.
— Спасибо, я не курю.
— Ну, постоите рядом.
Во дворе три старика играли в домино. Каждый из них старался как можно сильнее стукнуть костяной доминошкой по гниловатому деревянному столику.
Вся лоджия была завалена старыми «толстыми» журналами: «Новый мир», «Дружба народов», «Москва». Мне, как литературоведу, это пришлось по душе. Редко встретишь писателя, который читает не только себя и представителей своего близкого окружения.
— Журналы мне библиотека дарит, — сказала Лариса, поймав мой взгляд. — Они старые книги по приказу списывают. Знают, что я их читаю. Здесь многие номера вообще никем, кроме меня, не востребованы. Я первая за десять лет. Кто все это будет читать? Эти, что ли? — Ставрогина показала на доминошников.
Лариса долго курила, глядя в одну точку.
— А вы знаете, — сказала она вдруг, — а ведь я все его письма уничтожила.
— Письма? Так, стало быть, у Бибикова еще были какие-то письма?
— Да, были письма. Немного, штук десять. Жаль, конечно. Тем более что не совсем личные. Там рассуждения были — о жизни, о литературе. Как раз то, что интересует вдумчивого, настоящего читателя.
Ставрогина замолчала, стряхивая пепел о металлическую решетку лоджии.
— Ну что вы так смотрите на меня… Ну, выбросила. Разорвала сначала на мелкие кусочки. Баба, истеричка… можете продолжить. Я вам сначала вообще ничего говорить не хотела, а потом вдруг поняла: интерес у вас к Вите настоящий, не ради там статьи какой-нибудь или ученой степени. Поэтому честно вам и призналась. А стихи его у меня остались. Неопубликованные. Девять штук. Я вам сейчас ксерокопии сделаю.
Она достала из шкафа старенькую, мятую папку с оторвавшимися тесемками, включила принтер, объединенный с ксероксом. Вообще, обстановка в квартире поражала соседством очень старых, изношенных вещей, которым лучшее место на помойке, с вещами новыми и дорогими.
Через несколько минут я держал в руке девять свежих листов бумаги с отксерокопированной машинописью.
Уже сам вид этого текста подействовал на меня сакрально, как старославянский шрифт на православного христианина.
Да ведь и у меня была когда-то пишущая машинка «Москва», мне ее подарила соседка Анна Ивановна Шумлянская, бывшая журналистка. И у меня клавиша с буквой «О» подчас насквозь пробивала бумагу, оставляя овальные дырочки. Какое-то удивительное совпадение.
— Кроме этих стихов, у меня ничего нет, честное слово. Если нужны будут воспоминания, я напишу. Сама напишу. И чтобы без исправлений. Интервью давать не буду. Я журналистов не допускаю до себя на пушечный выстрел. Не дай бог! Все извратят, перепутают, наврут с три короба. Вот мои координаты, здесь и электронка есть. — Лариса дала мне серебристую визитку. — Так что пишите, звоните. А сейчас я должна ребенка на музыку вести.
— Скажите, может быть, вы знаете, у кого могут быть еще его рукописи?
— Не знаю… Он ведь ушел из нашего семинара к Кузнецову. И у Кузнецова, кажется, недолго продержался. Потом у меня мама заболела, я перешла на заочное, дважды не приезжала на сессию, взяла академический. Так что мы с ним только один год вместе на лекции ходили.
4
С чувством особого душевного подъема вырулил я на центральную улицу Юрьева. Нет, я поехал сюда не напрасно! Девять стихотворений!
Припарковавшись возле исторического центра, долго ходил по высокой набережной Клязьмы, посетил старинные соборы. Все это время девять листков бумаги формата А4, сложенные пополам, лежали у меня во внутреннем кармане куртки. Я боялся читать эти стихи. Вдруг это будет другой Бибиков, не тот, которого я знал?
Надо позвонить Ларисе, спросить, когда написаны эти стихи. Еще девять стихотворений! Стало быть, 49 уже есть у меня… А вдруг они уже были опубликованы?
Я сел на лавочку, чувствуя, как напряженно колотится мое сердце.
Нет, все эти стихи были мне незнакомы. И одновременно с этим ощущением возникло у меня чувство узнавания — никто, кроме Вити Бибикова, не мог написать эти строчки!
Глядел на Кудьму я — на илистое дно,
На водорослей тонкие травинки,
Смотрел многосерийное кино —
Как в гладиаторском кровавом поединке
Столкнулись лето с осенью… Оно
Не новое, но красочны картинки.
Хрустел сентябрь свернувшимся листом —
Сухим и ломким, как твои сосуды,
И лета обветшалого фантом
Напоминал про поцелуй Иуды.
Никак ответить я не мог — к чему
Сижу я здесь, зачем мне это пенье
Кузнечиков, поскольку не пойму
Ни этот мир, ни светопреставленье
И светопреломленье — видит Бог
Меня у речки, сломанную иву,
Цикорий, зверобой, чертополох,
Пырей, полынь, репейник да крапиву
И сломанное старое весло
С намазанной кривою цифрой 9…
Надежды все теченье унесло.
Как быстро все исчезло и прошло!
И что теперь мне с этим миром делать?
Я вспомнил далекий 1978 год, июль, мое первое посещение Юрьева. Тогда тоже возле Успенского собора было много голубей — сизых, белых, бело-сизых. Маленькая, скорченная старушка (почему ее так отчетливо сохранила подростковая память?) бросала голубям хлеб, вымоченный в молоке, делая какие-то странные, почти что ритуальные, движения руками. Я отошел от туристической группы, что-то спросил у нее…
