Эрвин Штритматтер - Мой друг Тина Бабе
Человек, которому с юных лет приходится считать, как это было со мной, всегда одним глазом следит, чтобы расходы не превышали доходов. Но это было не мое дело — убеждать дам в том, что их ферма нерентабельна. Да мне, вероятно, и не удалось бы их убедить.
Так как, по их словам, они уже не зарабатывали ничего своим искусством (я сомневаюсь, что они вообще когда-нибудь хоть сколько-нибудь заработали своим искусством), им приходилось капитал, на проценты с которого они жили, поддерживать на определенном уровне при помощи других средств, и этим средством должны были стать кролики. Выбор их пал на кроликов как на средство пополнения капитала, потому что они хотели заодно еще и делать доброе дело. Все ревматики страны нуждаются в нижнем белье из ангорской шерсти, чтобы покончить с мучительными болями.
Они не ведали, эти милые дамы, что их ангорская шерсть давно уже идет совсем на другие цели, что они поставляют нижнее белье для геринговских летчиков-истребителей и что поэтому килограмм шерсти первого сорта стоит тридцать марок.
А теперь о машине. До сих пор ее водил механик из Гроттенштадта, и она стояла у него в гараже. Дамы звонили по телефону, когда им хотелось взглянуть на свой автомобиль или поехать на нем кататься. Но у механика частенько не было времени. Не мог он все бросать в своей мастерской и являться по первому зову дам. Дамы понимали, что он плохо их обслуживает, а поскольку они уже прочно пустили корни в «Буковом дворе», у них имелись свои пожелания и планы, вот их-то я и призван был помочь исполнить.
Я сдал экзамен на шоферские права, дамы все оплатили, эти свои ассигнования они рассматривали как подарок, и я вот уже больше половины жизни таскаю при себе этот удивительный подарок.
Между тем стояло позднее лето. Пока что я должен был колесить по Тюрингии — вверх и вниз по холмам, поворот за поворотом. Мне необходимо почувствовать себя уверенно за рулем, так сказали дамы, и только тогда они решатся вверить себя моему шоферскому искусству.
Они, например, посылали меня в Рудольштадт за сладкой морковью или в Веймар за каким-то особенным сортом тюрингской кровяной колбасы. За сардельками для жаренья меня отправляли в Йену, так как гроттенштадтский колбасник их очень пересаливал.
В другие дни я развозил письма. Дамы полагали, что таким образом экономят на почтовых расходах, и это вновь доказывает, что они не умели считать. Возил я письма и театральному капельмейстеру в Рудольштадт, а однажды повез письмо жившей в Веймаре поэтессе Тине Бабе, которая таким образом и вошла в мою жизнь.
Тина Бабе жила на склоне высокого холма, почти что на небе. Во всяком случае, мне тогда так казалось, я считал, что поэтессе пристало быть почти что небожительницей.
Машину я оставил внизу, на тихой улочке, и, поднявшись по ступенькам к садовой калитке, позвонил.
Калитку открыли автоматически, сверху, то есть прямо с небес, я стал подниматься по длинной лестнице сквозь расположенные уступами цветники, в которых цвели все цветы тогдашнего мира растений.
Медвяный запах, мешавшийся с ароматами дальних стран, обвевал меня, и чем выше я поднимался, тем сильнее ощущал эти запахи и тем громче в ушах у меня звучало жужжание пчел и шмелей.
Лестница кончалась чем-то вроде площадки, с которой несколько ступенек вели еще выше, на веранду.
У входа на веранду стояла девушка, горничная в черном платье, белом кокетливом передничке, причесанная «под пажа», нос ее не оставлял ни малейших сомнений в бойкости его хозяйки.
Девушка взяла у меня письмо и взглянула, кто отправитель. Вместо фамилии там стояла монограмма из трех латинских букв — то были инициалы моих дам, — буквы были сплетены одна с другой, как бы срослись вместе, точно ветки одного куста. Кое-где эти буквы даже пустили почки, а кое-где расцвели цветами.
Монограмма была творением фрау Гермы, художницы, и бойкая девица тотчас же признала эту фабричную марку или фирменный знак моих дам.
Я между тем озирался, чтобы составить себе правильное представление о жилище поэтессы.
— Эй вы, — сказала девушка, — раз вы еще здесь, придется вам поговорить пока со мной.
— Я здесь, — отвечал я.
Она не может сейчас беспокоить фрау Бабе, та как раз сейчас набрасывает черновики.
Мое профессиональное любопытство разгорелось.
— Она и по воскресеньям занимается черновиками?
— Об этом вы и не спрашивайте, — сказала девушка, — вам это знать не положено.
Конечно, мне, как обычному шоферу, знать это не полагалось, но, с другой стороны, мне не хотелось показывать этой девице, что я тоже не чужд поэтического ремесла.
Мне вовсе не велено было дожидаться ответа, но меня слегка заело, что я позволил этой нахалке, стриженной «под пажа», так отбрить себя. Я решил польстить ее тщеславию и спросил:
— А что это такое вообще-то — черновики?
И верно, девица почувствовала свое превосходство и стала объяснять:
— Ох, это трудное дело, и заглядывать в них никому нельзя, но для меня иногда делают исключение. Мне приходится входить в комнату, когда фрау Бабе сидит над черновиком, потому что наш попугайчик иногда так назойливо орет, что фрау Бабе зовет меня его успокаивать.
— А почему же вы его просто не вынесете оттуда, если он мешает?
— В том-то и дело, что он обязательно должен там находиться, когда фрау Бабе сочиняет. Вот только чтоб не орал. Потому-то я и знаю, каково это — сочинять. Фрау Бабе каждые две-три минуты записывает одно слово, и все. Иногда она прямо кричит от радости, да! да! говорит, вот так, и никак иначе. А впрочем, что это я тут с вами заболталась, да еще о таких вещах, в которых никто ничего не поймет, если сам такое не пережил.
Мне этого было довольно, и на обратном пути я впал в задумчивость. Вероятно, большинство моих литературных попыток терпело крах именно потому, что я мало значения придавал черновикам.
Гибкая, покладистая, чернокудрая и проворная Завирушка добилась у дам разрешения по воскресеньям во время моих пробных выездов ездить вместе со мной. И то, что принято называть романом и что мне было не очень-то кстати, продолжало развиваться.
Поездки по холмам и долинам, проносящаяся мимо зеленая близь и синяя даль будили в Завирушке киноощущения, ибо она была дитя кино и, как в кино, хватала меня за правую руку, когда мы куда-нибудь ехали, но теперь-то это была рука рулевого, а я был только начинающим в искусстве автомобилевождения и потому не в состоянии был ехать как заправский кавалер — левая рука держит руль, а правая обнимает девушку за плечи.
Таким образом, мне оставалось только съезжать на просеку, чтобы там отобниматься, отлюбиться и дальше уже ехать без помех.
Тот, кто живет сознательно, понимает, что с помощью подобных манипуляций, хотим мы того или нет, всегда как бы подготавливаем будущее.
Затем настал день генеральной репетиции — я в роли шофера. Первая поездка с дамами.
Фрау Элинор обошла машину кругом, и тут я узнал, что она пребывает в убеждении, будто автомобиль должен сверкать точно так же, как ее белый рояль в концертной комнате.
Призвали горничную Яну. Она должна была объяснить мне, какими политурами она начищает рояль в концертной комнате. Ничего себе повозка!
Фрау Герма придавала меньшее значение внешнему виду машины. Она тихо уселась на свое место и, хотя машина еще стояла в гараже, сидела и, неотрывно глядя на ворота гаража, размышляла. Иногда она прерывала свои раздумья и вздыхала, и я вскоре понял, что эти вздохи предназначаются ее сестре и что есть жизненно важные вопросы, в которых сестры не столь уж едины.
Слабость фрау Гермы заключалась в том, что она боялась взрывов и пожаров.
Она сидела впереди, рядом со мной, и едва мы проехали несколько километров и стало чувствоваться, что мотор нагрелся, как она велела мне остановиться. Я должен был проверить: все ли в порядке.
Я открыл капот, схватился за одно, схватился за другое, как всегда поступает человек, не знающий, что ему делать, а тем временем мотор остыл, и я хотел ехать дальше, но фрау Герма уже была настроена недоверчиво, она, мол, точно чувствует, что мотор перегреется, отчего легко может произойти взрыв. Она и сестру убедила вылезти из машины.
Дамы решили подождать в лесной гостинице, покуда я съезжу в город и покажу машину механику, который раньше ее водил.
Хорошо, так я и сделал, поехал в город, прежний шофер рассмеялся, открыл капот, схватился за одно, схватился за другое, совсем как я, и сказал, что все в порядке, я могу ехать, но придется мне привыкать к таким вот историям.
Я вернулся к дамам, мотор, естественно, снова был теплым, если даже не горячим, на что я и указал фрау Герме. А она ответила:
— Совсем не так горячо, как раньше, — и добавила, что на господина Шмирмана, так звали прежнего шофера, можно положиться.
