Роальд Даль - Прогулки пастора
— Ну как вы сейчас? — услышал мистер Боггис чей-то голос.
— Благодарю, благодарю вас, гораздо лучше. Это всегда быстро проходит. Мой доктор говорит, что беспокоиться особенно нечего, просто в таких случаях надо несколько минут отдохнуть. Да, да, — он медленно поднялся со стула, — уже лучше. Всё в порядке.
Немного неуверенно держась на ногах, он стал обходить комнату, рассматривая мебель, вещь за вещью, и делая по ходу короткие замечания. Он сразу увидел, что, кроме комода, тут ничего не заслуживает внимания.
— Славный дубовый стол, — проронил он. — Но, боюсь, недостаточно старинный, интереса не представляет. Хорошие удобные стулья, но современные, да, да, слишком современные. А вот буфет, что ж, вполне симпатичный, но опять-таки ценности не представляет. Этот комод, — он без всякого интереса прошёл мимо чиппендейлского комода и небрежно щёлкнул по нему пальцем, — полагаю, стоит несколько фунтов, но не более того. Боюсь, это довольно грубая подделка. Сделан, вероятно, в викторианскую эпоху. Вы сами выкрасили его в белый цвет?
— Да, — ответил Рамминс, — Берт красил.
— Очень разумно поступили. Белый он не кажется таким громоздким.
— Крепкая вещь, — вставил Рамминс. — И резьба неплохая.
— Машинный способ, — свысока отозвался мистер Боггис, наклоняясь, чтобы разглядеть поближе затейливую работу, — за милю видно. И всё-таки согласен, он очень мил. У него есть свои достоинства.
Он пошёл было дальше, но вдруг остановился и медленно вернулся обратно. Он приложил кончик пальца к середине подбородка, наклонил голову набок и нахмурился, будто глубоко задумавшись.
— Знаете что? — Он говорил так лениво, что голос его к концу каждой фразы почти замирал. — Я вдруг вспомнил… Мне давно нужны ножки вроде этих. Дома у меня есть занятный стол, низкий такой, какие ставят перед диваном, что-то вроде кофейного столика. В последний Михайлов день, когда я переезжал в другой дом, бестолковые грузчики повредили у стола ножки самым безобразным образом. Я этот стол очень люблю. Держу на нём большую Библию и все мои записи для проповедей.
Он помолчал, поглаживая подбородок пальцем.
— Вот я и подумал — ноги от вашего комода могли бы подойти. Вполне могли бы. Их без труда можно отрубить и приделать к моему столу.
Он огляделся и увидел, что вся троица стоит абсолютно неподвижно и с подозрением глядит на него; на него смотрели три пары глаз, разных, но одинаково недоверчивых — маленькие свинячьи глазки Рамминса, большие с тупым выражением Клода и два каких-то неправильных глаза Берта — один странный, выпученный и белёсый, с чёрной точкой в центре, похожий на варёный рыбий глаз.
Мистер Боггис улыбнулся и покачал головой:
— Полно, что это я тут болтаю? Говорю так, будто комод уже мой. Прошу извинить меня.
— Вы хотите сказать, что не прочь купить его, — проговорил Рамминс.
— Н-ну, — мистер Боггис оглянулся на комод и нахмурился, — я не уверен. Может быть, и стоило бы, но опять-таки если подумать… нет… пожалуй, получится слишком большая возня. Он не стоит того. Не буду с этим заводиться.
— А сколько вы думали за него предложить? — поинтересовался Рамминс.
— Боюсь, что не много. Понимаете, всё-таки это не подлинная старина, а всего лишь подделка.
— А я не так уж в этом уверен, — возразил Рамминс. — Он у нас тут больше двадцати лет, а до этого стоял в господском доме. Я сам купил его на аукционе, когда старый сквайр помер. Так что не говорите мне, будто вещь новая.
— Нет, не то чтобы новая, но не старше шестидесяти.
— Нет, старше, — настаивал Рамминс. — Берт, где та бумажка, которую ты откопал в глубине одного ящика? Ну, помнишь, старый счёт.
Парень продолжал глядеть на отца с бессмысленным видом.
Мистер Боггис открыл было рот, но тут же закрыл его, не произнеся ни звука. Его начало буквально колотить от волнения, и, чтобы успокоиться, он отошёл к окну и уставился на упитанную коричневую курицу, рывшуюся на заднем дворе в поиске зёрен.
— Бумажка лежала в глубине ящика под кучей силков для кроликов, повторил Рамминс. — Иди достань и покажи пастору.
Когда Берт шагнул к комоду, мистер Боггис обернулся. Он просто не мог не наблюдать за ним. Берт вытащил один из больших ящиков в средней части комода, и мистер Боггис отметил, как дивно скользит ящик. Он увидел, как Берт запустил руку внутрь и начал шарить среди всяких проволочек и бечёвок.
— Эта, что ли? — Берт поднял вверх сложенную пожелтевшую бумагу и отдал отцу, который развернул её и поднёс к самым глазам.
— Только не говорите мне, будто эта писанина не старая. — С этими словами Рамминс протянул бумагу мистеру Боггису, который и взял её трясущейся рукой. Бумага уже сделалась хрупкой и слегка затрещала под его пальцами. На ней длинным наклонным каллиграфическим почерком стояло:
«Счёт Эдуарду Монтагю, эсквайру, от Томаса Чиппендейлаза большой стол-комод древесины самого превосходного качества, с богатой резьбой, поставлен на ноги с продольными желобами, два длинных хорошей формы ящика в средней части и по два таких же по сторонам, богатой чеканки медные ручки и орнаменты, вся работа выполнена с отменным вкусом….. 87 фунтов».
Мистер Боггис крепился изо всех сил, стараясь подавить возбуждение, которое как смерч крутилось у него внутри, вызывая головокружение. Бог ты мой, это же замечательно! Благодаря счёту цена поднимается ещё выше. Сколько же за него можно теперь выручить? Двенадцать тысяч фунтов? Четырнадцать? Может, пятнадцать или даже двадцать? Как знать?
Потрясающе!
Он небрежным жестом бросил бумагу на стол и сухо сказал:
— В точности как я вам и говорил — подделка викторианской эпохи. А это просто описание, которое продавец, сам делавший комод и выдававший его за старину, дал своему покупателю. Я много таких видел. Заметьте — он не говорит, что сам делал вещь. Иначе он выдал бы себя.
— Говорите что хотите, — провозгласил Рамминс, — а документ старый.
— Конечно, конечно, дорогой друг. Викторианский, поздневикторианский. Примерно восемьсот девяностого года. Стало быть, комоду шестьдесят-семьдесят лет. Я таких сотни видел. Как раз в те годы многие краснодеревцы только и делали, что занимались подделкой изысканной мебели прошлого века.
— Послушайте, пастор, — Рамминс наставил на мистера Боггиса толстый грязный палец, — не скажу, что вы мало чего смыслите в мебельном деле, а только вот что: откуда вы так уверены, что это подделка? Вы даже не видали, чего там под краской!
— Идите-ка сюда, — сказал мистер Боггис. — Идите сюда, я вам кое-что покажу. — Он постоял около комода, поджидая, пока все придвинутся ближе. Так, есть у кого-нибудь нож?
Клод протянул складной нож с роговой ручкой, мистер Боггис взял его и открыл самое маленькое лезвие. Потом с кажущейся небрежностью, а на самом деле с крайней осторожностью, выбрав одно маленькое местечко на столешнице, принялся счищать белую краску. Краска отходила легко со старинной затвердевшей полированной поверхности. Подчистив примерно три квадратных дюйма, он отступил на шаг и сказал:
— А теперь смотрите сами!
Какое оно было красивое, это пятнышко, излучавшее тепло настоящего красного дерева, светившееся, как топаз, глубоким тёмным цветом своих двухсот лет.
— Ну и что с ним не так? — вопросил Рамминс.
— А то, что древесина была специально обработана! Это всякому видно.
— И откуда вам это видно, мистер? Ну-ка скажите нам.
— Да, не скрою, объяснить это довольно трудно. Это дело опыта. Мой опыт говорит мне, что, вне всякого сомнения, древесина была обработана известью. Её используют для того, чтобы придать красному дереву тёмный, будто бы потемневший от возраста цвет. Для дуба используют калиевы соли, для каштана — азотную кислоту, для красного дерева всегда употребляют известь.
Троица придвинулась поближе, чтобы всмотреться в дерево. У них явно пробудился некоторый интерес. Всегда ведь заманчиво услышать о каком-то новом способе обмануть или смошенничать.
— Вглядитесь внимательно в текстуру. Видите оттенок оранжевого среди темновато-коричневого? Это и есть признак обработки известью.
Они по очереди пригнулись вперёд, буквально прижав нос к дереву, сперва Рамминс, потом Клод, затем Берт.
— Ну и ещё есть патина, — продолжал мистер Боггис.
— Что-что?
Он объяснил им значение этого слова применительно к мебели.
— Дорогие мои друзья, вы и представить себе не можете, на что только не пускаются эти негодяи, чтобы имитировать прекрасную стойкую бронзового цвета настоящую патину. Ужасно, просто ужасно, мне противно даже говорить об этом.
Он прямо брызгал слюной, с таким ожесточением срывались слова с его языка, он кривил губы, изображая своё крайнее отвращение. Трое молчали в ожидании новых откровений.
