Аллен Гёргенус - Четырнадцать футов воды у меня дома
Сколько я сегодня перевидел всякого, столько воспоминаний и мыслей всколыхнуло, но не было сцены печальнее и трогательнее: они изранены в кровь, но спасены, и вот они переглянулись — проверить, как дела, — и отрубились. Теперь я разглядел, что это кобель и сука. Супруги, значит.
Нет, но как они переглянулись — «ты как? а как ты?» — и только потом, по молчаливому уговору, потеряли сознание! Вот что меня зацепило. Не могу описать свои чувства: слов не хватает. Но покосившись на парней на корме, я за них порадовался — они тоже чуть не прослезились. Парни сидели в обнимку. Дайана вообще никого не замечала — смотрела вдаль, на воду. Столько воды, и вся наша. Ох, как мне вдруг захотелось, чтобы рядом была моя лучшая подруга. Люди всегда хвалили шутки и улыбку Джин за ироничность: ирония нынче в чести. А я разве ценил по достоинству тот факт, что сорок лет шел по жизни вместе с женщиной, которая умела прощать? Я страдал худшим видом снобизма — чванством рядового продавца. Но теперь наконец-то перерос свои недостатки — и осознал: мне не хватает Джин. Сегодня ночью я стараюсь быть достойным ее.
Один из парней заметил, что я весь дрожу. Он тактично выждал несколько минут, а потом окликнул:
— Когда вы всех выгрузите? Если у вас еще рабочий день не кончился? Можно, вы нас отвезете обратно к нам, там нашим тоже помощь нужна?
— А то.
С последними трофеями — как-никак три человека и две живые собаки — я мог спокойно направиться к суше. Риверсайд весь провонял сырой сосновой смолой: глаза зудели, точно от лизола[9]. В нос лез запах свиного навоза и какой-то странный незнакомый аромат, почти сладкий. Так пахнет растреклятая вода, когда ее слишком много, когда ей не мешают течь куда угодно, растекаться повсюду.
Ветки снизу доверху были облеплены словно бы розовым тальком — пылью (а разлеталась пыль неровными комьями, точно боялась превратиться в грязь). Но глубоко под нашей лодкой течения, сплетаясь, как пряди в косах, гнали черноту на бывшие поля для гольфа и автостоянки. Мы жмурились, почуяв запах неприрученной природы. Свобода, хаос, все спущено с привязи в одночасье.
Он был неведом даже моим прадедам: запах девственного мира, творившего все, что ему заблагорассудится, во времена, когда никого из нас тут и близко не было.
Творившего все, что мир сделает, как только наконец-то от нас избавится.
IV.Что ж, мне только что исполнилось шестьдесят пять. «Друзья моторки Митча» — так они себя называют — устроили мне сюрприз: праздник закатили.
Пришли все: Антуан, Сэм, Лотти с детьми. Плюс Дайана, которой снова не дашь больше сорока восьми. И Хатчисоны, и Чарли Хейг (у него кожа, вообще как у девушки).
Вода еще толком не начала спадать, а я уже ушел из страхования — на покой. Если вы думаете, что платить страховку тяжело, вообразите, какая пытка — вести отчетность в четырех экземплярах. Из своего офиса я выскочил пулей — как раньше из окна в моторку. (Страхование выбрал для меня папа. «Надо извлечь выгоду из наших связей», — изрек Туфля).
Наводнение заставило меня призадуматься, навело на ум — или свело с ума. Сам точно не знаю. Что это было — нервный срыв после потрясения или запоздалое прозрение? Может быть, все сразу. Как-никак потоп случился.
Мы остались в одиночестве и каким-то чудом сумели, хоть и ненадолго, друг о друге позаботиться. Государство отсутствовало как факт. Ни электричества, ни границ частных владений. Ни одного дома! Существовали лишь те, до кого можно доплыть, — все без разбора, кто нуждался в твоем челноке.
Одно я теперь знаю точно: спасать друг друга или хотя бы пытаться спасать — это привилегия. А также работа, работа на полную ставку.
Риверсайд был единственной в нашей жизни «голубой фишкой», беспроигрышным вариантом, цитаделью, куда мечтали попасть все жители нашего округа. А что теперь? Теперь это громадный загаженный отходами парк с видом на реку, и ни один «колониальный» особняк 1939 года не уцелел. Ничегошеньки для истории не осталось (впрочем, американская история и так череда реконструкций какого-то еще более давнего прошлого).
С ночи высокой воды минуло шесть лет, а в Риверсайде до сих пор столько народу ходит к мозгоправам — сказать, не поверите.
Ну а я? Должен признаться, у меня есть дама. Очень интересная женщина. Похоже, я хоть в чем-то не оплошал. Мне повезло: моя старинная мебель настолько испортилась, что необходимость ее реставрировать отпала. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А удачно застрахованный отцовский «дом предков»? Куча-мала каменных блоков, раскиданная по руслу реки.
Теперь я живу в кондоминиуме, построенном год назад и не требующем никакого ремонта. Вид на реку? Спасибо, нет: до ближайшего водоема три мили.
Здесь мне нравится. В комнатах все белое. Никаких обоев в цветочек. Один стол, одна кровать. Подозреваю, я живу, как продавец обувного магазина в 1950-е годы, — по средствам. В своей квартире, точно в съемной.
Уйдя на пенсию, я стал выписывать три утренние газеты. От «Таймс» до самой что ни на есть местной. Прочитываю их от корки до корки. За то время, пока я следил только за спортивными новостями, мир далеко ушел — и, ей-богу, вконец испортился без моего присмотра!
Наша прозорливость и наши лидеры вновь и вновь не справляются со своими обязанностями. Неужели дела и правда идут так худо — или только кажется оттого, что мне уже шестьдесят пять?
Одно другому не мешает. В Вашингтоне сплошная коррупция: там, верно, пахнет, точно в Риверсайде сразу после наводнения.
Может, нынче за текущими событиями вообще следует следить только старикам и людям с относительно крепкими нервами?
Отвечу так: только тем, у кого есть лодки!
И вот я сижу себе и тихо-мирно, беспристрастно анализирую весь свой путь: я выбрал страхование, женился на Джин, не стал ждать Дайану — все решения моего прежнего «я». Наверно, я приключений не люблю, раз остался на всю жизнь в родном городе. Тем более в этом дворце отцов-основателей, который папа покупал мне по частям, откладывая с каждой пары туфель на шпильке.
«Не допусти, чтобы „тенистый дол“ перешел к чужим людям — это же наша фамильная собственность», — умолял он меня под конец жизни. Бедный Туфля. Он умер с верой в незыблемость Америки. Не заметил, что нам в затылок дышит здоровенный Китай. Не подозревал, как быстро мы промотаем неразменное наследство нашей нации.
И вот теперь наконец-то я могу поселиться в любой точке планеты. Некоторые риверсайдские жители моего поколения эмигрировали в безводный Финикс. Но очень многие мои знакомые так здесь и застряли — до сих пор пытаются оправиться от пережитого за одну ночь.
Мы сдружились, намного крепче, чем раньше. В моем кругу знакомых появились новые лица. Теперь, общаясь между собой, мы многое понимаем без слов. После той ночи я раздал почти все деньги, унаследованные от семьи Джин. Собственно, я никогда по-настоящему и не считал эти капиталы своими.
Теперь, когда я могу снова начать с нуля, я, похоже, выбрал эти места добровольно. Это больше не город моего отца, не город Джин, не город Дайаны. От Риверсайда ничего не осталось. Вот почему я обосновался здесь по собственной воле, понимаете? Даже в столь солидном возрасте не поздно осознать, где тебе жить по сердцу.
Минуло почти шесть лет, а плывущие животные до сих пор будоражат мои сны:
Я вхожу в торговый центр, наш торговый центр, а его, оказывается, загерметизировали и затопили, словно для устройства катка, но в залах и проходах полно испуганных диких животных: они плавают, не тонут, пахнут не то, чтобы противно, скорее как мокрое шерстяное пальто, не шумят, только отчаянно колотят по воде лапами, сучат ногами с твердыми копытами, плещутся, бьются о стекла торгового центра, колонны торгового центра, гипсокартон торгового центра.
Просыпаюсь, сидя на кровати, в холодном поту.
Мне остается лишь гадать.
Сколько незримых изгородей все еще не выпускают меня с этого двора?
Я Митч. Мне шестьдесят пять.
Всю жизнь я здесь барахтаюсь, как верный пес.
Чересчур верный.
Верный, но чему?
До нашего потопа моим любимым напитком был «Джек Дэниэлз» с водой.
Ну а теперь? Теперь пью неразбавленный.
Перевод Светланы Силаковой.
Примечания
1
Марка лодочных моторов. — Esquire
2
Американская марка лодок с мотором. — Esquire
3
Разновидность доски для серфинга. — Esquire
4
Туристический город в штате Вирджиния, где сохраняется и реставрируется старая часть застройки, а артисты разыгрывают жизнь колониальных времен. — Esquire
