Павел Крусанов - Тот, что кольцует ангелов
Упомянув защитный панцирь, мы хотим пояснить, что именно имеем в виду. Парфюмерная фабрика занимала Ъ не более трех лет – должно быть, он исчерпал приведенную выше версию и ему в тягость сделалась работа, непосредственно не связанная с очередным поворотом его благоуханного дела. Насколько нам известно, новой службы Ъ не искал. Вероятно, он усердно трудился дома – все знакомые Ъ утверждают, что, опуская нечаянные встречи на улице или в читальном зале библиотеки, практически не виделись с ним после его ухода с «Северного сияния». Кроме осознанного уединения, Ъ овладел дополнительным средством защиты. Выше уже говорилось, что темы, не касавшиеся его главной страсти, оставляли Ъ безучастным, причем из тем признанных он упрямо избегал тех, которые могли подвести к основанию или конечному смыслу этой страсти. Сама по себе подобная избирательность уже значительно сужала круг лиц, которым Ъ мог показаться интересным собеседником. Ъ ввел в свой словарь дружину необязательных варягов: лексика его так усложнилась, пестрила столь редкой терминологией (позволяющей, впрочем, кругам посвященных избегать дескрипции), что возникло положение, при котором он понимал всех, а его – никто. Или почти никто. Мы склонны рассматривать это как поиск пароля. Подобное стремление должно было привести и приводило к тому, что люди, не понимающие кода, который означал известную степень ангажированности в проблему, сами прерывали разговор и не претендовали на дальнейшее общение. Упоминание о коде кажется нам существенным – оно свидетельствует о высоком уровне герметичности Ъ и, кроме того, служит оправданием приводимой ниже – последней – беседы с Ъ, вернее – его монолога: если в результате что-то останется неясным, виной тому – наша терминологическая глухота, недостаточное знакомство с языком оригинала.
Эта последняя встреча произошла в Юсуповском саду, разбитом по всем правилам паркового искусства – с прудом и парнасом, – под ширококупыми липами, с которых летели на поблеклые газоны неторопливые сентябрьские листья. Мы сидели на скамейке в дальнем, почти безлюдном конце сада и наслаждались купленным на последние деньги альбомом по древнеегипетскому искусству. Неподвижная гладь пруда подернулась у берега ряской из желтых листьев. Мы как раз подступили к ярким краскам – увы, восстановленным – фресок гробницы Рехмира в Фивах, когда невзначай подняли глаза от сверкающей лаковой страницы и увидели идущего по дорожке Ъ. Он был по обыкновению величав и спокоен, что нечасто встретишь в человеке худощавого сложения, однако в облике его появилось нечто новое, прежде не бывшее. Хоть мы и не видели Ъ несколько месяцев, мы не сразу поняли, что перемена состоит в ясном торжестве его взгляда.
В Юсуповском саду Ъ поведал нам о Пифагоровой тетрактиде. Языковой код (здесь изложение дается в общедоступных терминах) послужил немалой помехой в понимании мелочей и некоторых логических мостов, но есть надежда, что суть нами уловлена верно.
Итак, Ъ имел собственное толкование тетрактиды, составлявшей основание тайного учения пифагорейцев.
Известно, что четверка является священным числом как завершающий член прогрессии 1+2+3+4=10. Известно также, что данная прогрессия напрямую связана с Пифагоровым учением о числах. В изложении Ъ оно примерно таково: первообразы и первоначала не поддаются ясному выражению в словах, ибо их трудно постичь и почти невозможно высказать, поэтому, дабы все же их обозначить, – будучи не в силах передать словесно бестелесные образы, – следует прибегать к числам. Так, понятие единства, тождества, причину единодушия, единочувствия, всецелости, то, из-за чего все вещи остаются сами собой, пифагорейцы называли Единицей. Единица присутствует во всем, что состоит из частей, она соединяет части в целое, ибо причастна к первопричине. А понятие различия, неравенства, всего, что делимо, изменчиво и бывает то одним, то другим, они называли Двоицей – такова природа Двоицы и во всем, что состоит из частей. Есть также вещи, которые имеют начало, середину и конец – эти вещи по такой их природе и виду пифагорейцы называли Троицей и все, в чем находилась середина, считали троичным. Желая наставить ученика на путь посвящения, возвести к понятию совершенства, Пифагор влек его через этот порядок образов. Все же числа вкупе подчинены единому образу и значению, который назывался Десяткою, то есть «обымательницей» – опыт игровой этимологии, будто слово это пишется не «декада» (dekados – десяток), а «дехада» (от глагола dechomai – принимать). В данной трактовке Десятка равнялась божеству, являясь совершеннейшим из чисел, в ней заключалось всякое различие между числами, всякое отношение их и подобие. В самом деле, если природа всего определяется через отношения и подобия чисел и если все возникает, развивается, завершается и в конце концов раскрывается в отношениях чисел, а всякий вид числа, всякое отношение и всякое подобие заключены в десятке, то как же не назвать Десятку числом совершенным?
В дошедшем учении из указанной прогрессии закономерно опущено толкование Четверки (тетрактиды): ведь она составляла эзотерическую основу всего учения, она – последняя ступень к божеству. Вульгарное толкование Четверки Александром в «Преемствах философов» как универсального образа, приложимого ко многим физическим понятиям и соответствующего четырем временам года, четырем сторонам света, объему (четыре вершины пирамиды-тетраэдра), а также четырем основам – огню, воде, земле и воздуху, представляется наивным и, как французский афоризм, обнажает лишь краешек предмета. Иначе с какой стати ученикам Пифагора клясться Четверкой, поминая учителя как бога и прибавляя ко всякому своему утверждению:
Будь свидетелем тот, кто людям принес тетрактиду,
Сей для бессмертной души исток вековечной природы!
Памятуя о достоинствах краткости, поспешим перейти к итогу: бесспорно, считал Ъ, тетрактида служила образом первоосновы, некой невещественной субстанции, обеспечивающей единение человека с – понятыми Александром примитивно – временем (четыре сезона), пространством (стороны света) и четырьмя руководящими стихиями. («И что же? – спросили мы. – Тетрактида спасет мир?» – «Глупости, – серьезно ответил Ъ. – Тетрактида просто освободит каждого, кто к ней стремится».)
Возможно, нет надобности говорить, что стараниями Ъ тетрактида была вновь открыта как благовоние, дарующее человеку божественную природу и состоящее (здесь – неточно) из четырех ступеней постижения, четырех компонентов или числа компонентов, кратного четырем.
Пифагор первым в Элладе стал гадать по ладану.
Некоторые уверяют, что он никогда не спал, а досужее время проводил, собирая зелья. Еще Деметрий передает рассказ, будто Эпименид получал свою пищу от нимф и хранил ее в бычьем копыте, что принимал он ее понемногу и поэтому не опорожнялся ни по какой нужде, и как он ест, тоже никто не видел.
Он пошевелил в жаровне, основательно раздул глубокий фимиам, потом отер рукавом пыль, устроил лютню на столе, дал два-три удара по струнам... Чудесный мастер шел в божество.
Еще рассказывают, будто он сперва назывался Эаком, будто предсказывал лаконянам их поражение от аркадян и будто притворялся, что воскресал и жил много раз.
Прошло несколько лет. Кто-то из жителей пробрался потихоньку, чтоб посмотреть отшельника, и нашел, что он, не переменив места ни на малость, продолжает сидеть у жаровен с благовониями. Затем протекло еще много времени. Люди видели, как он выходил гулять по горам. Только к нему подойдут – глядь, исчез! Пошли, заглянули в пещеру. Оказалось, что пыль покрывает его одежду по-прежнему.
Собственноручно она приготовила благовонную амброзию из мирры, доставленной из такой дали, чтобы намазать свое тело. Вокруг распространилось божественное благовоние, до самой страны Пунт донесся этот аромат. Ее кожа стала золотистой, лицо сияло, словно солнце, так она осветила всю землю.
Однако когда ему давали вино, кушанья, деньги, рис, – всего этого он не брал. Спрашивали, что же ему нужно, – он не отвечал, и целый день никто не видел, чтобы он ел и пил. Тогда толпа стала его тормошить. Хэшан рассердился, выхватил из своих лохмотьев короткий нож и распорол себе живот. Залез туда рукой и разложил кишки рядами по дороге. Вслед за этим испустил дух. Похоронили монаха в бурьянных зарослях. Потом как-то прорыли яму собаки, и рогожа обнажилась. Наступили на нее ногой – она была словно пустая. Разрыли – смотрят: нет, рогожа зашита по-прежнему и все же словно пустой кокон.
Весной следующего года Ъ переехал жить в деревню под Лугой (снимал комнату с голландской печкой и веранду), где, как утверждает дремотный медицинский листок, спустя три месяца – в яблочном августе – умер. Отыскать родственников предусмотрительно не удалось, поэтому его похоронили по месту смерти. Мы приехали туда в начале октября – деревня называлась Бетково, на утоптанной земляной площади стояла кирпичная церковь, вокруг лежали поля и душистые сосновые боры, Меревское озеро клубилось неподалеку зябкими прядями тумана. Кладбище было сухое, на песках.
