Мария Рольникайте - Слишком долгой была разлука…
Переставлять ноги стало еще трудней. Но он брел. Там, за углом, их дом.
Уцелел! Из-за развалин вокруг дом выглядит непривычно высоким.
Кто эти люди, которые убирают обломки?
Вдруг ему показалось, что мужчина, согнувшийся под тяжестью носилок, на которых лежит какая-то глыба, — их сосед Тадас Повилюнас. Но подойти не решался. Ждал, пока, свалив глыбу в кузов грузовика с опущенными бортами, Тадас со своим напарником будут возвращаться.
Когда они приблизились, Илья все же поздоровался.
Тадас недоуменно посмотрел на него. Илья, от волнения еще больше заикаясь, назвал себя.
— Господи! — Тадас опустил на землю носилки и перекрестился.
— Вы?! А мы уже не чаяли вас дождаться. Моя Котрина даже спрашивала ксендза, можно ли молиться за упокой души некрещеного человека. А госпожа Лейя тоже жива?
— Н…н…не знаю.
— Товарищ бригадир, — обратился Тадас к какому-то мужчине, — я свои часы завтра отработаю. Сосед вернулся, можно сказать, с того света. — И, повернувшись к Илье: — Идемте, заглянем к нам.
— Я… сперва д…д…домой.
— Потом домой. Потом. Я пойду с вами. А пока — к нам, обрадуем мою жену.
Илья послушно побрел за ним.
Своей жене Котрине Тадас сказал:
— Порадуйся, господин Шерас вернулся. Можно сказать, с того света.
Она перекрестилась.
— Господи, а мы уже не надеялись.
— Я д…д…должен снять эту… — Илья жестом показал на свою лагерную робу. Чтобы меньше заикаться, он старался меньше говорить.
— Обязательно снимете это тряпье. Сейчас подберем что-нибудь.
— З…зачем подбирать? Д…дома есть, что одеть.
Тадас переглянулся с женой.
— Господин Шерас…
— К…какой я господин? Просто Илья.
— Хорошо. Господин Илья, вы только не расстраивайтесь. На улице не останетесь.
— П…почему на улице?
— Дело в том, что в вашей квартире живут другие люди.
— Как эт…то живут? К…кто их пустил?
— Немецкая власть. Много еврейских квартир тогда опустело, — вздохнула Котрина.
Чтобы больше ничего не объяснять, Тадас открыл дверцу шкафа, достал какой-то пиджак. Повертел в руках и вернул на место. Достал другой. И брюки.
— Наденьте. Пока будут широковаты. Но ничего, поправитесь. — И повернулся к жене: — Достань рубашку, ту, клетчатую. Она будет в самый раз.
— С…спасибо. М…можно, я сразу надену? — сказал Илья, не объясняя, что к Стонкусам не может явиться в лагерном. Да и Анечку напугает. — А эт…тот сожгу во дворе. Хочу, — он замялся, — в…видеть, как оно г…горит. Потом уйду.
— Можете не уходить. Вы нам не мешаете.
— Мне н…надо. Обязательно н…надо. — Но куда и зачем, объяснять не стал.
— Только сперва поешьте.
— Б…большое спасибо.
То, что он назвал лагерным тряпьем, горело долго, очень долго, словно нехотя. А когда пламя наконец проглотило номер, Илья оставил эту полосатую «униформу» дотлевать и вернулся к Тадасам, хотя ему и очень не терпелось пойти к Анечке.
— Долго же ваши шмотки горели, — удивился Тадас.
Котрина разлила борщ в три тарелки, Илье больше всех.
— Жаль, что забелить нечем.
А он и забыл, что борщ забеливают. И удивился, когда Котрина положила на стол целую буханку хлеба. Как он в лагере мечтал об этом — чтобы на столе лежала целая буханка, от которой можно отрезать толстые ломти.
Тадас отрезал три, каждому по одному. И одинаковые.
Илья откусывал от своего по маленькому кусочку, чтобы хватило на весь борщ.
Поблагодарив хозяев, заторопился уходить. Они тактично не спросили его куда. Но Тадас вдруг попросил его без него в свою (он даже запнулся) бывшую квартиру не ходить.
— Я н…не туда.
Оказавшись на улице, Илья вдруг почувствовал себя очень одиноким. Навстречу ему шли какие-то чужие люди. Он пытался утешать себя тем, что ведь и раньше, до войны, по улицам ходили незнакомые люди. Да, но тогда он чувствовал себя им ровней.
Свернув на улицу, где жили Стонкусы, Илья разволновался: сейчас он увидит Анечку! Узнает ли она его? Наверное, не узнает. Ведь тогда она была совсем маленькой! А прошло столько времени. И что с Лейей? При ликвидации гетто их разлучили. Говорили, что женщин увезли в другой лагерь. Хоть бы она там выжила…
Вдруг он остановился в испуге: куда заберет Анечку? Ведь в их квартире живут другие люди!
По лестнице поднимался с бьющимся сердцем. Жаль, что один. Знать бы, в каком лагере Лейя, расспросил бы кого-нибудь.
В дверь Стонкусов позвонил не сразу. Ждал, пока сердце перестанет колотиться. На звонок нажал робко. Даже показалось, что в квартире его никто не услышал. Но нет, кто-то идет к двери. Открывает!.. Но это почему-то не Стонкус, а какой-то незнакомый мужчина.
— Д…добрый день. Я… — Он замялся, не знал, как теперь сказать — к «господину» или к «товарищу». — К артисту С…стонкусу.
Мужчина ухмыльнулся.
— Для этого вам надо поехать в Германию.
— К…как в Германию? Их что, вывезли?
Мужчина опять ухмыльнулся.
— Может, и захватили с собой. А может, сам драпанул со своими хозяевами.
— К…какими хозяевами? Он же ар…артист. И жена его ар…артистка.
— А что, артисты не могут быть предателями? Короче, теперь эта квартира принадлежит мне.
За его спиной, на вешалке, Илья увидел шинель советского офицера. А новый хозяин уже взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее.
— Меня удравшие в Германию не интересуют. И прошу больше сюда не приходить.
И закрыл дверь.
Илья так и остался стоять по ту сторону квартиры Стонкусов. Корил себя за то, что не объяснил офицеру, что Стонкус не сотрудничал с немцами. Наоборот, спас их дочку.
Но дверь была закрыта. А позвонить еще раз он не решился.
На обратном пути Илья едва не заблудился. Расстроенный, завернул на какую-то неизвестную, в развалинах, улочку. С нее повернул на другую, еще на одну, пока не увидел вдали верхушку знакомого костела, за которым их дом.
До поздней ночи он, от волнения еще больше заикаясь, рассказывал Тадасу и Котрине, как просил у рабочего на фабрике и у знакомого скрипача, чтобы те взяли ребенка. Получив отказ, не обижался, понимал, что не имеет права просить. Но они с Лейей так жаждали спасти дочку. Рассказал, как, случайно попав к Стонкусам, решился… Может быть, они, знаменитые артисты, не вызовут у власти подозрения? И Стонкусы на самом деле согласились. Сперва он, а потом и она. Но почему они уехали вместе с отступающими немцами? Неужели боялись наказания русских за то, что он сыграл роль немецкого офицера? Нет, скорей всего, их вывезли. И вот ребенок недосягаемо далеко. Даже подумать страшно о том, что он больше не увидит ее, что Анечка вырастет в чужой стране. Может, Стонкусы решили, что они с Лейей погибли, и не стали девочку травмировать правдой. Если Лейя в лагере чудом выжила и вернется, она, бедная, еще и этот удар судьбы не перенесет.
4К счастью, Лейя выжила, вернулась. И прямо с товарной станции, куда дотащился их состав, поспешила к Стонкусам. Крепче повязала на голове платок, чтобы не соскользнул: не появляться же перед Анечкой бритоголовой лагерницей? Напугает ребенка. Да и перед Стонкусами неудобно.
Когда дверь открыл незнакомый человек, она растерялась. Пыталась объяснить, что, видно, ошиблась номером, что она к артисту Стонкусу. И на самом деле могла ошибиться, ведь до войны была у них всего один раз.
— Здесь такой больше не проживает.
— А вы не знаете где?
— Знаю. В Германии.
— Почему… в Германии?
— Потому что драпанули вместе со своими хозяевами. Я это уже сказал приходившему сюда мужчине.
У Лейи забилось сердце.
— Какому… мужчине?
— Вашей национальности. Я его просил и вас прошу больше меня не беспокоить. — И захлопнул перед нею дверь.
Лейя понимала, что должна торопиться домой, потому что, может, это приходил Илья, но стояла, уставившись на закрытую дверь. Анечки за нею нет. И Стонкусов нет. Спасли ее от немцев и увезли к ним же. Хоть и говорят, что теперь они другие, но ведь и те, прежние, остались.
Вдруг она привычно, как в лагере, оборвала себя: не думать о плохом! Не поддаваться страху. Правда, тогда был другой страх: что загонят в газовую камеру и оттуда, уже мертвую, сунут в печь крематория. А когда рыли противотанковые рвы, стоя по колено в ледяной воде, и становилось совсем невмоготу, тогда она молитвенно обращалась к Анечке: «Доченька, придай мне сил! Ради встречи с тобой и папой помоги мне!» И представляла себе, как Анечка при встрече обнимает ее. Внезапно Лейя словно очнулась: а ведь это Илья приходил сюда! Значит, живой, вернулся!
Преодолевая привычную боль в ногах, она спустилась по лестнице. И побрела домой — в их прежний, довоенный дом.
Добрела.
Лестница ей показалась какой-то другой, хотя и знакомой. Но кнопка звонка с красной точечкой была той же. Раньше ей не надо было звонить, она открывала дверь своим ключом. Даже когда их выгоняли в гетто, она, заперев дверь, сунула ключ в карман.
